Азеф быстро оделся. Согнувшись под тяжестью чемодана, сбегала вниз с ним Любовь Григорьевна. Хотела обнять в подъезде, в последний раз, но Азеф рванулся из ворот и, оглядевшись, с чемоданами бросился к извозчику.
Любовь Григорьевна так и не успела его обнять.
11
Это было в пять утра, а в семь по бульвару Гарибальди бегом бежал возмущенный Бурцев. Вбежав к Лопатину, в дверях закричал, подняв вверх обе руки:
– Герман Александрович! Ужас!
– В чем дело?
– Упустили. Бежал ночью, – опускаясь на стул, проговорил Бурцев.
Шлиссельбуржец тихо качал седой, львиной головой.
– Скажем, вернее, не упустили, Львович, а отпустили, – проговорил он, горько засмеявшись.
– Помилуйте, на что же это похоже! Позавчера группа добровольцев эс-эров предложила ЦК всё дело ликвидировать собственными силами без всякого для ЦК риска. Так господа Черновы отклонили это предложение: – Ради Бога, говорят, не вмешивайтесь, вы всё дело испортите.
– Что ж там, – усмехнулся Лопатин, – снявши голову, по волосам не плачут. Давайте-ка, Львович, кофейку выпьем.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
В газетах всего мира писали об Азефе. Правда, историю его предательств и разоблачения газеты сопровождали фантастическими вымыслами, уголовными орнаментами, нелепыми психологическими домыслами. Азефа называли «инфернальным типом Достоевского», Бурцева – «Шерлок-Холмсом революции».
В русской прессе и в обществе писали и говорили, что предательство было сложнее. Что ЦК знал об Азефе многое, но скрывал, ибо Азеф был выгоден партии. Незаслуженная грязь летела в ЦК. А после самоубийства боевички Бэлы, застрелившейся оттого, что Бурцев по легкомыслию спутал ее с провокаторшей Жученко, а Чернов слишком длительно ее допрашивал, ненависть боевиков к ЦК вспыхнула с новой силой. Молодежь взорвала и фраза Савинкова, брошенная в пылу споров. Он сказал, что «каждый революционер – потенциальный провокатор». Сказал то, чего не хотел сказать, а может быть не удержал подуманного, он был невменяем: – ночи перед виселицей казались ему легче ночей после бегства Азефа.
Савинков по ночам ходил по кабинету, курил, садился, вставал, пил, снова ходил, похожий на не находящего себе места зверя. Он не думал об ужасе смерти товарищей на виселицах, о поражении дела, о том, что ЦК смешан с грязью. Он думал о том, что им, революционером Савинковым, пять лет играл провокатор Азеф, как хотел.
Савинков останавливался, сжимая кулаки, бормотал. До чего теперь всё было ясно! Выплыли двусмысленные разговоры, осторожные расспросы, неосторожные вопросы, нащупыванья, выщупыванья. Иногда Савинкову казалось, что у него не хватает дыханья. Знал теперь, почему в первом покушении на Плеве они были брошены, почему отстранил убийство Клейгельса, сорвал Дубасова, зачем в охряном домике отдавал приказание замкнуть ворота Кремля, почему была распущена Б. О. Вспоминал, как целовал его мясистыми губами Азеф, отправляя на виселицу, как выступал Савинков в ЦК, говоря о их усталости и о совместном сложении полномочий.
«Говорил от имени департамента полиции!», – проговорил Савинков вслух и вдруг рассмеялся.
2
Ночь была тиха. В квартире звуков, кроме шагов, не было. Савинков чувствовал разбитость, бессилие. «Игра в масштабе государства, быть может в масштабе мира, так ведь это ж гениальная игра?» Вместе с ненавистью, позором выплывало страшное чувство восхищения, которое надо было подавить. – «Ведь это ж и есть герой романа, в жизни правимой ветром и пустотой? Сазонов, Каляев, Азеф их целует. Бомбу вместе с их руками мечет действительный статский советник, обойденный по службе!» – Савинков – внутренне смеялся: над собой, над партией, над ползущим глетчером!
Сидя в куртке и теплых ночных туфлях, он перечел главу романа, кончавшуюся размышлениями Жоржа: – «А если так, то к чему оправдание? Я так хочу и так делаю. Или здесь скрытая трусость, боязнь чужого мнения? Боязнь, скажут, убийца, когда теперь говорят герой? Но на что ж мне чужое мнение?»
Савинков хотел развить эту главу в апологию самости, единственности Жоржа. Но чувствовал внутреннюю помеху. Словно попало что-то в душу, волочится, тормозя. Это было, начавшее биться, стихотворение – об Азефе:
3
– Стало быть товарищи, – проговорил В. М. Чернов, председательствуя на заседании ЦК. – Поступило от товарища Павла Ивановича заявление с предложением возрождения Б. О. под его руководством. В первую очередь для реабилитации террора он предлагает центральный акт. Вопрос, товарищи, разумеется, ясен, реабилитировать террор должно и центральный акт был бы самым, разумеется, нужным партии актом, но есть тут товарищи, одно «но» и оно именно вот в чем: – можем ли мы выдвигать Павла Ивановича в начальники Б. О.? Прошу высказаться товарищей о Павле Ивановиче, а сам скажу следующее. – Как сейчас помню, оказал мне раз сам Азеф о Павле Ивановиче так: – чересчур он импрессионист, чересчур неровен для такого тонкого дела, как руководство террором. А уж он Азеф-то понимал, товарищи, ничего не скажешь. Да и Гершуни недолго с Павлом Ивановичем встречался, а пришел как-то ко мне и прямо сказал: – Ну, говорит, знаешь, этот ходульный герой не моего романа. Я ему говорю о Плеве, о Сергее, а Григорий свое: – нет, не знаю, говорит, чем он был, вижу только, чем он стал, мы, говорит, можем считать, что его не было. Вот, товарищи, что сказал такой тонкий в этом деле и понимающий человек, как Григорий, а мы вдруг, после провала Азефа, выдвинем Савинкова в главы Б. О., что ж из этого выйдет, товарищи? Да ровно наровно ничего, товарищи, не выйдет. Прошу высказаться.
