народу побили, теперь дети малые по миру бродят. Бомбой бы их всех безусловно, вот что…
– Ээ, Федя, – качал головой Двойников, – оно так то так, да все таки, брат, к такому делу с разлету не подходи. К такому делу надо в чистой рубахе идти, может даже я и недостоин еще, например, послужить революции, как вот Каляев.
– Брось трепать, Шурка, – хмурился Назаров, – в рубахе, не в рубахе. Надо убить? Надо. Значит концы в воду и ходи кандибобером.
Назаров допил, по привычке перевернул чашку вверх дном, утерся, сказал:
– Ну, я иду со двора.
Допив чай, Двойников произнес со вздохом что-то вроде «ииээхх!» и зашумел редкими ударами сапог к окну на улицу.
– Стало быть, Мария Аркадьевна, вы выходите к нему и проведете его в гостиную, тогда он отрезан. Я выйду из кабинета.
– Товарищ Калашников, скажите, вы убеждены, что это предатель?
– Да. А что?
– Я боюсь, вдруг ошибка, это ужасно.
– Какая вы чудачка, Мария Аркадьевна. Он предал товарищей, послал их на виселицу.
– Нет, я знаю… убить надо.
В дверь с черного хода раздался несильный стук. Беневская и Калашников вздрогнули.
– Он? Не может быть, рано, – проговорил Калашников и бросился в коридор. Беневская видела он держится за карман. Знала – в кармане финский нож.
Кто-то вошел с черного хода. – Вот шаталомный, – услыхала Беневская голос и смех Назарова.
– Опоздал, чорт возьми, города не знаешь, извозчик дуралей попался, – говорил Моисеенко.
– Все в порядке, товарищ Моисеенко, – сказал Калашников.
Двойников тихо свистнул у окна. Все насторожились.
С противоположной стороны улицы, спрятав голову в воротник, согнувшись, быстро шел Татаров.
Беневская подошла к зеркалу и почему-то быстрым женским движением поправила волосы. Оторвавшись от рукописи, Савинков прислушался к свисту, ждал звонка. «Сейчас должен позвонить». Но звонка не раздавалось.
Назаров пристыл к стеклу во двор, походя на кошку: – прямо против окна стоял Татаров, о чем-то спрашивая дворника. Назаров не сообразил, Татаров мотнул дворнику и очень быстро пошел к калитке.
Все замерев, ждали звонка. Назаров кошкой прыгнул с табуретки, бросившись в гостиную.
– Уходит! – закричал он. – Что же вы рты то поразевали!
За Назаровым бросились все к окнам и увидели удалявшегося Татарова.
– уууу – гад… – пробормотал Назаров. Калашников стоял растерянный. Беневская странно смотрела на всех. Она была несчастна. На шум вошел Савинков.
– Ушел? – проговорил он. – Теперь всех провалит. Надо сейчас же бросать квартиру.
– А если догнать?
– Что ж ты, на улице?
– А что, и на улице место найдется.
– Брось, Федя, – раздраженно проговорил Савинков. – Сейчас же бросаем квартиру, он всех нас провалит.
8
Ни на один звонок не отпиралась дверь в квартире Татарова. Николай Юрьевич вернулся бледен. Не скрывая своего состояния, еле дошел до постели, упал. Склонившейся в переполохе Авдотье Кирилловне, не выдержал, проговорил:
– Мама, меня убить хотят, не отпирай…
– Коля…
– Оставь меня, – отстраняя рукой, проговорил Татаров.
Зарыдав, вышла Авдотья Кирилловна, закрываясь заскорузлыми неразгибающимися от старости пальцами.
Татаров лежал с закрытыми глазами. Борода неаккуратна, взлохмачена. Мысли бились чудовищно, и не поспевая одна за другой, сталкивались, причиняя невыносимую боль. Татарову хотелось бы не думать.
Но что же сказал дворник? Что сняли муж и жена. Что пришел сперва молодой человек, хорошо одетый. Все это могло быть. Потом прошли двое, «как бы рабочие, в картузах». Все стало ясно. Савинков заманивал. Изящный Савинков, называющий «Николай Юрьевич», подающий руку, говорящий умно, любезно – был страшен. Татаров чувствовал на лбу пот, и словно тяжелым молотом ударяли изнутри в голову. Казалось, что слышится какой-то несущийся мимо шум. Будто сама жизнь несется уже мимо Николая Юрьевича Татарова. Чтоб освободиться, он попробовал встать. Но голова закружилась и Татаров упал на локоть.
9
Савинков и Назаров шли по Огродовой улице.
