фонтан? Скопление бактерий? Или что–то небывалое? Не» ужели же отступить на пороге тайны?
Свечение исходило из определенной точки по курсу машины. Постепенно мы стали различать ядро и освещенную область вокруг него. Потом немного ниже ядра наметился темный конус. Свет как бы выходил из–за горы.
— Вулкан? — предположил Ходоров. Он как раз вернулся из радиобудки.
И это действительно оказался вулкан. С каждой минутой он виден был все яснее. Извержение шло под водой, на глубине пяти километров. Наземные вулканы выбрасывают столб пара и пепла на высоту до пятнадцати километров, но пятикилометровую толщу воды никакой вулкан пробить не мог. Получилось — как бы рычанье с зажатым ртом. Пепел расплывался над самым дном тяжелой тучей, раскаленная лава освещала ее снизу. Сама лава, вырвавшись из недр, тут же меркли.
Поглощая свет, вода скрадывала расстояние. Лава казалась тусклой, далекой и не огненно–красной, как наверху, а мертвенно–зеленой. Какая–нибудь креветка все еще могла затмить вулкан. А между тем машина уже взбиралась на склон горы.
Постепенно сияние стало ярко–зеленым, даже с некоторой желтизной. Обозначились два языка лавы. Они казались очень короткими, потому что вода гасила их, одевала снаружи темной коркой. На самом деле расплавленная масса расползалась далеко, — но только неясные полосы кипящих пузырьков отмечали ее путь.
Внезапно Ходоров ринулся к двери, задевая за стулья, с порога крикнул радисту:
— Саша, срочно давай приказ: «Ориентир: немедленно. Действие: отложить программу номер два. Курс: юго–восток».
— Алексей Дмитриевич, нельзя ли повременить? До кратера еще далеко.
— Далеко. А вы не понимаете, что машина пересечет поток лавы, тот, что справа.
Я мысленно продолжил правый поток и понял, что Ходоров не напрасно встревожился. Действительно, машина должна была пересечь трассу лавы. А вступив на поток, машина проломила бы тонкую корочку и погрузилась бы в расплавленный базальт.
Прошла минута, прежде чем радист зашифровал и передал приказ. К сожалению, глуховатая со вчерашнего дня машина восприняла его не сразу. Снова и снова радист выстукивал: «Отложить, отложить, отложить прежнюю программу». За это время грозная опасность придвинулась вплотную. На экране появилось смутное облако. Оно росло, различалось все лучше — это означало, что машина приближается к нему. Вот оно уже совсем рядом, половина экрана затянута паром.
Нет, приказ дошел все–таки, машина повернула. Туман переместился на боковой экран. Ковыляя по буграм застывшей лавы прежних извержений, машина начала спускаться с опасной горы. Путь впереди был свободен. Лава двигалась где–то правее.
Но почему же все–таки и на переднем экране появился туман?
Как понять — обгоняет лава, что ли? Хорошо, если она не забежит вперед, не перережет дорогу.
А это что? Впереди тьма, ничего не видно. Цифры глубин стремительно растут. Очевидно, прыжок с трамплина. Минута, другая. Вот так круча, целое ущелье! И такое отвесное! Интересно, что там внизу? Не придется ли машине всплывать обратно? Какая–то муть поднимается снизу. Или это пар? Неужели машина угодила в побочный кратер?
Туман все гуще, проносятся громадные пузыри. Яркая вспышка и…
По всем экранам бегут косые светлые линии, так хорошо знакомые каждому телезрителю. Приемник работает… но изображения нет.
Механики даже не стали проверять аппаратуру. Всем было ясно, что катастрофа произошла внизу, на склоне подводного вулкана.
25
Туман стоял над океаном, неизменный курильский туман. И грозные валы, выплывающие из мглы, казались еще страшнее — безмолвные тени волн, призраки опасности.
Катер вспарывал валы острым носом, нырял в кипящую пену, соленые струйки текли по брезентовым плащам, по капюшонам, по лицам.
Мы спешили на плавучую базу, лелея слабую надежду найти машину ультразвуковым локатором, поднять со дна хотя бы остов. Все были здесь, в тесной каютке: Ходоров, механики, наблюдатели — все, кто с восхищением следили за путешествием машины, от первого ее шага до последнего трагического прыжка.
Люди по–разному переживают неудачу. Казакова, например, вздыхала и сетовала:
— Ах, какое стечение обстоятельств! Ах, какая жалость! Если бы повернули на пять минут раньше… если бы скомандовали на восток, а не на юго–восток…
Бледный Сысоев (его мучила — морская болезнь) настойчиво искал виноватого.
— Когда люди очертя голову лезут на рожон — беды не миновать, — твердил он. — Вместо того чтобы изучать шаг за шагом, спешили, как на пожар.
— Задним умом все крепки, — сказал я ему. — На самом деле экспедиция подготовлена хорошо. Машина может выполнять работы в любой части океана. Наше задание привело ее к действующему вулкану, но это же редкая случайность.
Почему–то Ходоров счел мои слова за попытку оправдаться.
— Я не виню вас, — сказал он усталым голосом. — Виноват я один. Надо было поставить на машину термометр и дать указание, чтобы при температуре свыше тридцати градусов машина поворачивала назад. Но я не догадался. Я так был уверен, что в глубине повсюду неизменные температуры. Я должен был предусмотреть…
Я попытался его утешить:
— Нельзя всего предусмотреть, Алексей Дмитриевич.
— Без человека не обойдешься, — мрачно изрек Сысоев и перегнулся через борт. Его человеческая натура не выдержала качки.
Да, разума машине не хватало. Был бы на ней машинист, он вывел бы машину благополучно. А может и нет. Разве мало людей погибло при извержениях? Видели опасность, а убежать не успевали. Правда, человек умеет быть осторожным в незнакомом месте. А машина? Можно ли ей дать программу на осторожность? Как поступил бы я, увидев под водой непонятный туман? Наверное, остановил бы машину, задумался: «На что это похоже? На вулкан? Вулкан надо обходить стороной».
А если ни на что не похоже?
Но здесь мои размышления прервала волна. Катер подбросило, я больно ударился затылком. Обругал себя: «Шляпа! Держаться надо лучше».
А в голове уже связывались нити: вот что предупреждает нас об опасности — боль. Ребенок протягивает руку к свечке и отдергивает — он обжегся. Теперь ему известно: огонь обжигает. У потока лавы мы ошпарились бы и поспешили бы удрать.
— Алексей Дмитриевич, нельзя сделать, чтобы машине было больно?
— Нет, конечно. Ведь это металл, кристаллы, провода — нечувствительный материал.
Но я уже верил в машину больше, чем изобретатель.
«Металл не чувствует, — раздумывал я. — Но ведь углерод и водород тоже не чувствуют. А человек, состоящий из углерода, водорода, кислорода и прочих элементов, радуется, негодует, страдает и наслаждается. Как–нибудь устроена эта система, доставляющая страдание. Надо бы разобраться, как именно».
Подвижное лицо Ходорова между тем изменило выражение. Усталая безнадежность исчезла, появился живой интерес.
— Боль и не нужна, — сказал он. — Нужен просто индикатор опасности. Например, такой: вал разрушается при нагрузке в две тонны на квадратный сантиметр. Присоединяем к валу индикатор напряжений. Когда нагрузка превосходит полторы тонны, датчик дает команду машине отойти. К сожалению, сложно это все. Чем больше деталей, тем больше аварий. Не хочется ставить добавочные устройства, которые могут понадобиться раз в год.
Я подумал: «И у нас в геологии так же. Запасливый — раб и сторож вещей. Нельзя тащить с собой инструмент, который понадобится раз в год. Не изыскателем будешь, носильщиком».
Так рассуждали мы в крохотном катере, как будто не было рядом нависающих валов, а машина стояла в
