Сысоева сомнения. Сомнений, как водится, больше. И Сысоев мог твердить свое: «Рано делать выводы. Возможно, в других местах иначе».
Плоскогорье — уступ, плоскогорье–уступ. Хребет Витязя был первой подводной ступенью. На вторую машина свалилась вместе с лавиной. Третья находилась ни глубине четырех с половиной километров, последняя на глубине семи. Здесь машина снова расположилась на ночевку.
Целых семь километров! Семикилометровый столб воды давил на машину с силой около семисот атмосфер. Давление было раз в пять–десять больше; чем в паровозных котлах, выше, чем в уникальных котлах «высоких параметров». Только в стволах орудий да в лабораторных установках бывает еще больше. И опять, оставив машину на ночь под страшным давлением и во тьме, люди спокойно отправились спать.
А наутро начался спуск в океанскую впадину.
Это была самая крутая ступень. Склон то и дело обрывался отвесной стеной. Машина совершала прыжки по сто метров длиной. По существу она не опускалась, а тонула.
Восьмой километр, за ним девятый. Таинственная, недоступная область. Робкие лучи прожектора выхватывали из маслянистой воды смутные очертания скал. Мерещились башни, замки, крепостные стены. В памяти всплывали страницы из читанных в детстве романов. Как бы хотелось встретить здесь каких– нибудь атлантов, живущих под прочными сводами в вечной тьме.
Но замки подплывали ближе и оказывались обычными скалами. Жизнь была и здесь, но не разумная, а убогая. Самая отсталая, окраинная. Черные воды глубин и были пустынной окраиной, как бы Заполярьем для прогретого солнцем, освещенного, теплого поверхностного слоя. Пища шла оттуда: сверху падали отмершие остатки животных и растений. Обитатели глубин ловили жадными ртами этот пищевой дождь, океанскую манну небесную, рылись в иле, подбирая ее остатки, переваривали бактерий, которые в свою очередь переваривали трупы, упавшие на дно.
На илистом дне попадались кое–где распластанные звезды, морские лилии, а чаще крошечные мешочки голотурий. Были и погонофоры — жители самых больших глубин — тоненькие трубочки с кишечником в щупальцах. Трубочки эти десятками наматывались на валы и оси. Машине приходилось состригать их, как водоросли в первом подводном лесу. Все животные тут были прозрачными, бесцветными, слепыми и даже безглазыми. Зрение было бесполезно в этой кромешной тьме. И так как не было зрячих, не требовалась и окраска, ни отличительная, ни защитная.
Но эта слепая живность жила и процветала при давлении в девятьсот атмосфер!
Десятый километр. Спуск становится положе, но еще труднее. Машина пробирается среди отколовшихся, скатившихся сверху глыб. То и дело забирается в тупики. Ну, кажется, нет выхода, застряли. Но она находит дорогу, сворачивает вправо, влево, всплывает, иной раз дает задний ход. И снова качающаяся глыба. Не опрокинется ли? Не рухнет ли вместе с неустойчивой скалой? Нет, проползла; нет, увернулась!
На табло 9900 метров, 9950… 9990…
И вот первое пятизначное число — единица с четырьмя нулями. Глубина десять километров, давление свыше тысячи атмосфер.
В этот момент никто не смотрит на экраны. Все ждут, когда появится знаменательное число. Не так много таких глубин на земном шаре: здесь — против Итурупа, в Японии, близ Филиппин, в Марианской впадине, во впадине Тонга…
Освещенный круг все теснее, свет прожекторов упирается в желтый туман. Машина плывет во взвешенном иле. Под гусеницами не то слякоть, не то кофейная гуща. Это тоже ил, осевший, но еще не слежавшийся.
— Алексей Дмитриевич, мы не завязнем в этой грязи?
— Нет–нет, товарищи, все предусмотрено. Сейчас машина всплывет.
Дно впадины плоское, первая равнина сегодня. Пожалуй, дном его можно назвать только условно — это просто уровень более плотной мути. Из нее, как обломанные зубы, торчат полузанесенные скалы. Когда машина проходит мимо, мы определяем: вот эта глыба скатилась с семи тысяч двухсот метров, а этот серо– зеленый песчаник из ближних мест — с девятого километра. Но лавы нет. Нет ни современных, ни древних вулканов. Никаких неведомых глубинных пород. Я с торжеством посматриваю на своего противника: «Ну как, убедились, товарищ Сысоев?» Тот разводит руками: «Вы угадали на этот раз, но впадина велика. В других местах может быть иначе».
Между тем из желтой мглы выдвигается серая тень. Гуще, отчетливей, придвинулась вплотную. И вот машина остановилась перед крутой матово–черной стеной. Это противоположная грань впадины — массив океанского ложа.
Если бы океан внезапно высох, удивительная картина предстала бы перед нашими глазами.
Мы увидели бы узкую долину, почти ущелье, шириной не более пяти километров, занесенное красноватым илом.
С обеих сторон ущелья возвышались бы горные массивы — не хребты, а скорее каменные стены. На востоке стена в три–четыре километра высотой, серо–черная, угрюмая, почти отвесная. На западе стена полосатая, разбитая трещинами на причудливые глыбы — узкие, плоские, остроконечные и округлые, похожие на рыцарей в шлемах и на солдат в касках. И высоко–высоко, на горизонте, вились бы на одиннадцатикилометровой высоте дымки Курильских вулканов.
Мы увидели бы… но океан не высох. Вода, которая считается прозрачной, совсем не так уже идеально прозрачна. На глубину десяти километров она не пропускает ни одного луча. Подводные ущелья заполнены черной, как смола, жидкостью, и никто не может полюбоваться их суровой красотой.
19
«Горячо поздравляем замечательным успехом. Желаем новых творческих достижений на пользу Родине.
Машина дошла до рекордной глубины в пять часов вечера по курильскому времени, а по московскому — утром, и только «Вечерняя Москва» успела поместить коротенькое сообщение о новом успехе советской науки. Но когда утро пришло на Итуруп, потоком хлынули поздравительные телеграммы.
Поздравления присылали знакомые и незнакомые; сотрудники лаборатории, где проектировалась машина, рабочие опытного завода, где она была изготовлена, студенты — однокашники Ходорова, профессора, некогда принимавшие у него зачеты, коллективы и отдельные лица.
Самую длинную и восторженную телеграмму прислал Волков. Прочтя ее, Ходоров иронически улыбнулся:
— Конечно, теперь он поздравляет. А с чего начал: «Гонитесь за славой… Надо уважать коллектив, беречь репутацию бюро. И… мы не имеем права разбазаривать народные средства на всякие прожекты».
Беспрерывно прибывающие поздравления отрывали нас от экрана. Как ни приятно было получать, приветствия, Ходоров распорядился, чтобы радист сам просматривал почту. Сутки никто не тревожил нас. Но потом радист все же вручил Ходорову еще одно послание от того же Волкова:
«Сообщите точные сроки выхода машины на берег. К вам вылетают для встречи представители научных учреждений, общественности, центральной печати».
— Куда же мы денем столько людей? — спросил Ходоров. — И если я буду встречать гостей, как наблюдать за машиной?
Он ушел с радистом, чтобы связаться с Москвой, объясниться с Волковым еще раз, и как раз в это время встретилось непредвиденное… а затем случилось несчастье… И связь с машиной была утеряна.
20
Виноват был, пожалуй, я. Или точнее сказать: машина вышла бы на берег благополучно, если бы не я с извечным геологическим: «Требуется найти его во что бы то ни стало».
Во впадине не оказалось ничего интересного. Я был прав, мог бы торжествовать, но не торжествовал. Опять, как на Камчатке, мне выпала сомнительная честь разрушать надежды. Впервые люди забрались в Курильскую впадину, в награду им полагалось бы найти необыкновенное, а я доказывал и доказал, что ничего необыкновенного во впадине нет. Право, я предпочел бы осуществить надежду, а не разрушить.
