крота глазки как маковые семечки.
— Дверь, товарищи, дверь! Дверь закройте, свет мешает.
— Товарищи, завтрак стынет. Идите скорей в столовую. Идите же, вас ждать не будут. Ровно в девять машина тронется.
15
В девять часов заволновалась вода на заднем экране, на нижних облачком поднялся ил. Машина двинулась в путь по подводному плато.
Плато было пустынным. Ничего похожего на вчерашние подводные джунгли. Кое–где попадались небольшие звезды, голотурии, губки — сидячие донные животные. Рыбы исчезли. От бурлящего металлического чудовища все умеющее плавать и шагать спешило укрыться.
У биологов работы было все меньше, зато все больше у нас, геологов. В особенности когда часа через два после старта машина начала спуск по довольно крутому косогору.
Уклоны достигали пятидесяти градусов, автомобили таких не берут. Но с изумительной точностью машина выбирала путь. Она осторожно сползала по кручам, переправлялась через подводные ущелья, с крутых выступов прыгала, как лыжник с трамплина. Прыжки в воде получались плавными, словно в замедленной съемке. Летящий лыжник опускает пятки, иначе он врежется в снег носками и перевернется через голову. Так же прыгала и машина. В падении корма у нее перевешивала, она становилась на грунт задней частью гусениц, потом всей подошвой и продолжала путь без задержки.
На склоне было множество препятствий, словно нарочно придуманных. Машина преодолевала любые с неизменным искусством. Местами ей приходилось делать двойные, Даже тройные прыжки. Только прикоснулась к грунту — и снова парит… в воде. Мнимые пассажиры (всем сидящим в экранной комнате по–прежнему казалось, что они путешествуют под водой) то и дело аплодировали машине и Ходорову.
Мы с Сысоевым не аплодировали и не восхищались. Вообще мы смотрели не вперед, а назад. На заднем экране, в дымке взбаламученного ила, смутно виднелись пласты пород: гладкие песчаники, губчатые известняки, плитчатые сланцы, мел, ракушечник, пески, глины черные, бурые, серые, желтоватые, зеленоватые, голубоватые. Изредка прожекторы освещали какие–нибудь окаменелости.
— Глубина тысяча двести семьдесят — диктовал я. — Пласты известняка. Отпечаток спиральной раковины. Вероятно, гигантский аммонит. Продолговатые раковины белемнителлы. Предполагаю верхние меловые отложения.
Сысоев торопливо чиркал пером.
— Вы уверены, что это был аммонит? — переспрашивал он. — Я не разглядел. Стоит ли записывать? Юрий Сергеевич, убедите Ходорова остановить машину. Так нельзя работать. Это же пустая трата времени.
Сам я хуже всего работаю в тихой комнате за письменным столом. Дома все мешает; шепот, шаги в коридоре, грохот грузовика на улице. Я успеваю гораздо больше, когда времени в обрез, собирается гроза или донимают комары. В трудных условиях как–то мобилизуешься, забываешь обо всем постороннем. А Сысоев, видимо, не умел приспосабливаться, привык к неторопливым размышлениям над бумагой. И тут он суетился, ломал карандаши, забывал и терялся, плачущим голосом твердил:
— Честное слово, я брошу. Это несерьезно. Нельзя заниматься геологией из окна поезда.
Но он был неправ. Геологией можно заниматься повсюду — и в поезде, и на пароходе, и с самолета даже. Там работа иного сорта — не кропотливое описание, а беглый обзор. Однако в самом начале, когда только приступаешь к поискам, как раз полезен беглый обзор. Во всяком деле так. Ведь и артист, прежде чем учить роль, читает всю пьесу. Сейчас машина протаптывала первую тропочку на громадной неведомой территории. Конечно, обзор был нужен прежде всего. И следовало приспосабливаться к темпу, глядеть зорче, распознавать быстрее.
— Пишите, Петр Дементьевич: «Асфальтит. Глубина тысяча триста девяносто». Наконец–то!
Сысоев с раздражением отшвырнул перо.
— Почему асфальтит, Юрий Сергеевич? Есть сотни минералов темного цвета. Почти все вулканические основные породы…
— Асфальтит здесь должен быть, а основные не должны быть.
Сысоев был сбит с толку, растерян, иначе он не сказал бы почти невежливо:
— В статьях вы так солидны, осторожны в выводах, а тут ведете себя, как студент–первокурсник. Почему асфальтит?
— Потому, что я ждал асфальтит. Потому что я думал, что мы встретим асфальтит.
— Рано нам думать, Юрий Сергеевич. Наблюдать надо, собирать факты. Есть же порядок в научной работе.
Этот любитель порядка начинал раздражать меня.
— Кажется, для вас порядок дороже, чем открытие, — съязвил я. — Вероятно, дома вы обедаете по часам шестнадцать минут с четвертью и устраиваете скандал жене, если вилка положена не с той стороны.
— Во всяком случае, я не швыряю слов на ветер. В геологии хватает теоретиков. И так на двух геологов три теории, четыре догадки.
— А я предпочитаю идти в поле с догадкой, потом проверять ее фактами. Догадка моя такова: мы увидим третичные сланцы и мел на всех склонах, вплоть до впадины. Сланцы с прослойками угля и асфальта. Вулканические породы как редкость. Во впадине их не будет совсем. Запишите и проверьте.
Но тут послышались взволнованные восклицания. Я обернулся. На переднем экране виднелись тугие клубы бурого дыма…
16
Вот что произошло.
Перепрыгивая с трамплина на трамплин, машина нацелилась на широкий, достаточно вместительный уступ. Она измерила его невидимыми щупальцами–локаторами, подсчитала размеры уступа и длину прыжка… Математика не ошиблась, подвела природа. Уступ был удобен и широк, но держался на честном слове. Он рухнул, как только гусеницы оперлись на него, обрушился мутным потоком жидкой грязи. Вскипели бурые клубы — так выглядела подводная лавина. Через минуту клубы заволокли все экраны. Слепые прожекторы уперлись в непроглядную муть.
Машину стремительно несло вниз. Судить об этом можно было только по цифрам глубины. Цифры так и мелькали. Единицы слились в сплошное светящееся пятно, десятки сменялись ежесекундно: 1580, 1590, 1600, 1610…
— Эти грязевые реки могут унести ее за много километров, — шепнул сокрушенно Сысоев.
На километры машину не унесло. Внезапно экраны вспыхнули ярким светом все одновременно, и цифры на табло перестали мелькать. Машина застряла, на глубине тысяча шестьсот сорок восемь метров.
— Алексей Дмитриевич, нас не засыпало?
Хриплым, севшим от волнения голосом Ходоров ответил:
— Едва ли засыпало. Сигналы проходят. Ил погасил бы их. Потерпим. Муть после лавины оседает долго — полчаса иногда.
— А почему она не движется в мути?
Ходоров промолчал. Почему не движется? Что–то испортилось. А что именно?
Тянулись томительные минуты. Мгла не оседала.
Наконец экраны начали светлеть, почему–то сначала в самом низу. Потом в полумгле показались силуэты. Они стали отчетливее, и перед глазами зрителей появились великолепные морские перья, напоминающие и перо петуха, и папоротник, но только багрового цвета, цвета гаснущих углей.
Морские перья хотя и похожи на папоротник, но это животные, тоже сидячие, как кораллы, губки, актинии и морские лилии. И полагается им сидеть на дне, но здесь почему–то целая роща перьев свешивалась с потолка.
— Мы перевернулись, да? — спросила Казакова.
К сожалению, она угадала. Вода смягчила падение, поломок не было, но машина лежала на спине, беспомощная, как перевернутый жук, и баламутила воду гусеницами.
— Алексей Дмитриевич, а на перевертывание есть программа?
