— О, перестань, умоляю тебя, — прошептал Корэдзуми.
Но Ханроку, будто нарочно, запел еще громче:
Засмеялся и сказал:
— Что тебе кажется таким страшным?
— И не стыдно тебе быть таким трусом? В театре упали сборы, нас послали убрать и вычистить башню Ягура, чтобы умилостивить злых духов. Мы их сейчас выгоним и выметем — чисто внутри, чисто вовне! Идем, не то задержимся там до утра.
— А вдруг они покажутся нам? Глаза красные, как вишни, и горят в темноте. Я знал одного человека, которому являлись тени убитых им людей и так преследовали его, что чуть не свели с ума. Никакой отваги в нем не осталось, такое стал ничтожество, хуже истрепанной сандалии. Возможно, что это были угрызения совести, а вовсе не духи. Но он даже узнавал их мертвые лица.
Ханроку беззвучно засмеялся. Нос извивался, как болотная пиявка.
— Но ведь у тебя чистая совесть, Корэдзуми? Тебе нечего бояться? И я знаю, что ты герой, ведь не так ли? Докажи мне свое геройство, Корэдзуми, — убери один в башне. Работы совсем немного, а у меня еще разные другие дела. Я тороплюсь, тороплюсь. А завтра за твою услугу я угощу тебя чашечкой сакэ. Согласен? Если есть тут духи, ты, конечно, сумеешь свернуть им шею!
— Можешь уходить, — сказал Корэдзуми. — А сакэ я теперь не пью.
— Тем лучше! — весело воскликнул Ханроку. — Мне больше останется.
И с этими словами Ханроку побежал вниз, и его босые пятки зашлепали по ступенькам, будто лягушки заквакали. Корэдзуми поднял брошенную метлу и вошел в башню.
В старые времена в поместье какого-нибудь князя иногда давались представления театра в пользу храма или монастыря. Знатные зрители располагались на возвышении против сцены, сидели церемонно: кулаки на коленях, складки торжественных одеяний широко топорщились. Простонародье, заплатившее за вход, толпилось, теснилось, толкалось внизу, дралось зонтами и сандалиями, стараясь краешком глаза хоть что-нибудь увидеть. Вся площадка была окружена забором из циновок, чтобы кто-нибудь не пролез бесплатно, а над входом помещалась сторожевая башня — Ягура. В ней находился большой барабан, сзывать подкрепление в случае беды, и три вида оружия: рогатина, копье и двузубец. Было бы стражникам чем защитить господ от мужичья. Впоследствии такие башенки стали строить над входами всех театров и считали, что в ней обитает дух — покровитель театра. Не было уже здесь ни копья, ни рогатины, только стоял на своей подставке большой барабан, возвещавший начало и окончание спектакля. Корэдзуми подошел и небрежно ударил по барабану ручкой метлы. Раздался глухой стон, будто отзвук далекой битвы, стук копыта проскакавшего серого коня, и опять стало тихо.
— Скачите скорей, — прошептал Корэдзуми, глядя на барабан. Потом вздохнул, опустился на пол и, заломив руки, взмолился безмолвно: «Злые духи, помогите мне понять самого себя!»
Так он долго лежал, прижавшись лбом и щекой к полу, тоскливо надеясь, что вдруг действительно появится сверхъестественное создание и вдруг разрешит все его сомнения, которые никто и он сам не могли разрешить.
О, какие печальные мысли!
«Я долго не решался напомнить Дандзюро о его обещании. Я выбирал время, откладывая со дня на день, следил за выражением его лица, стараясь угадать, когда он будет настроен благосклонно. Наконец я спросил:
— Господин Дандзюро, осмелюсь напомнить о вашем обещании. Уже два года я живу в вашем доме и обучаюсь искусству у Юмэя и все еще не знаю, примут ли меня в число актеров.
Он усмехнулся презрительно и сказал:
— Кошка спит у очага, собака на сырой земле. Каждое животное знает свое место.
Я ответил:
— Ведь я человек, а не животное!
Тогда он стал кричать на меня:
— Два года ты живешь у меня в доме, на тебе хорошая одежда, ты ешь досыта, и даже время от времени дарю я тебе несколько монет, чтобы ты мог исполнить свои прихоти. Это ли не плата за случайную услугу? Что тебе еще надо? Но если я тебе действительно обещал, хоть и не помню этого, что же, завтра возьму тебя в театр. Только не воображай, что я позволю тебе играть роли героев.
— Я буду благодарен за маленькую роль. Дайте мне только выйти на сцену, и вы увидите, каков я и на что способен!
Он ответил холодно и брезгливо:
— Ты думаешь, я не вижу, каков ты? Стоит тебе начать играть, будто унесенный потоком, теряешь ты всякое понятие, начинаешь пороть чепуху, собьешь с толку играющих с тобой, так что они потеряют нить и не будут знать, что им ответить. Большой актер, обладающий опытом и знанием сцены, умеющий взвесить впечатление, которое он производит, может позволить себе импровизировать. А в том, что ты делаешь, нет ни смысла, ни красоты, и обычно это идет вразрез с действием. Впрочем, к чему я это говорю, когда ты не можешь понять меня?».
Корэдзуми ничего не ответил. Что он мог ответить? И теперь уже больше месяца он числился актером — «лошадиные ноги», а еще ни разу он не вышел на сцену.
«О Дандзюро! Когда я, глупый ребенок, впервые видел тебя восемь лет назад, мне казалось, что сверкающий бог ступил на подмостки и весь мир засиял небывалыми красками, открылись морские глубины и разверзлась высота неба. Разве это тот же Дандзюро, этот полный, пожилой человек, усталый, презрительный, погруженный в свои мысли, равнодушный. Ах, равнодушный ли? К своему сыну он неравнодушен. Дает ему лучшие роли, следит за ним горящими глазами, улыбается каждому его движению. Что есть у этого мальчика, чего нет у меня? Красив? Талантлив? Еще бы! С детства вдалбливали ему все тайны искусства, подготовили и поднесли ему успех! Всю жизнь он шел по легким дорожкам, ни разу не ушибся о камень. Сын Дандзюро! А не будь у Дандзюро сына, быть может, он понял бы, как преданно Корэдзуми любит его, восторгается им, поклоняется ему… О, как я несчастен! — закричал Корэдзуми. — Что мне делать!»
Он сел и оглянулся.
Уже совсем стемнело. Черным пятном в темноте стоял перед ним барабан. В отчаянии, в бешенстве от непризнанных своих восторгов, разбитых своих мечтаний Корэдзуми ударил барабан кулаком и закричал:
— Злые духи, придите мне на помощь! Вы, к кому я взываю, скачите скорее, скорее, скорей! Не хочу я играть одного из толпы, одного из свиты, незаметного, выступающего вшестером и восьмером вслед за героем, которым восхищаются зрители! Я не хочу, чтобы Дандзюро любил своего сына. Я хочу, чтобы он меня любил! Я красивый, я храбрый, я талантливый! Почему Дандзюро не видит этого?
Рыдая, он снова бросился на пол, опрокинул ведро, и холодная вода окатила его с ног до головы, так что он вскочил, задыхаясь, и с проклятиями, ничего не видя и не разбирая в темноте, принялся за уборку. Если духам не понравится его работа, так им и надо!
ПЕРВЫЙ ВЫХОД
