Мне их разговор совершенно не нравится.
– Тогда почему он мертв?
– Прикидывается.
А это мне нравится еще меньше.
Мгновенно перевернувшись, я дергаю за ноги двоих, третьего достаю ногой. Все трое падают в покрытую росой траву, барахтаются, пытаясь встать.
Мне это удается быстрее.
Но один из них вновь стреляет, теперь уже три раза подряд.
Что делать: продолжать притворяться обывателем или сразу убить всех троих? А если хоть один убежит?
Я снова рушусь в траву, выделяю из дырочек на одежде еще несколько капель красной жидкости.
– Я же говорил! – почти кричит осторожный.
На мою голову обрушивается что-то тяжелое. Я не сразу соображаю, что именно, а сообразив, ужасаюсь.
Топор. Меня просто ударили по шее топором, а потом еще раз, и еще. Лупит третий, самый осторожный из всех. И делать что-либо уже поздно, потому что среагировать на первый удар я не успел. Связи в моем реал-теле нарушены, голова, только что отделенная от тела, уже ничего не соображает.
К счастью, она пока еще все слышит и даже немножко видит через не залитый красной жидкостью правый глаз.
– Вот так-то лучше, – говорит третий, странно шевельнув рукой, и я узнаю его. Это один из сатанистов, которые насиловали Клеопатру в клубе спиритуалистов. Тот же характерный жест поврежденной, видимо, руки; его виртело там, на Клубной, добросовестно воспроизвело этот жест.
Однако… Кажется, за меня принялись всерьез.
– А давайте мы на всякий случай его еще и четвертуем, – говорит парень с пистолетом в руках. На ствол пистолета навинчен глушитель.
– Давайте! – с энтузиазмом подхватывает осторожный. И немедленно начинает отчленять от моего реал-тела правую руку.
Зря я их не убил… А теперь мне при всем желании не удастся сделать это. Во всяком случае, в ближайшие минуты.
Капли моей крови, разлетаясь, попадают в основном на одежду убийц, но они не обращают на это внимания. Сопят, пыхтят, стараются. Словно не человека убивают, а свинью к Рождеству колют.
Я не успеваю реагировать на все удары – восприятие нарушено, – и мне становится больно. Тысячи моих клеток гибнут под ударами безжалостной стали. Впрочем, нет. Судя по тому, как блестит поднимаемое над головой убийцы лезвие топора, оно у них тоже серебряное.
Придурки.
– Ну, все? Теперь не оживет? – спрашивает парень, держащий пистолет. Моя голова смотрит на него немигающим глазом, но парень не обращает на зловещий взгляд никакого внимания.
– Хорошо бы останки еще и сжечь, – предлагает третий. – Чтобы не срослись, когда мы уйдем. Но на огонь могут прибежать копы.
– А давайте мы разбросаем руки-ноги и голову по разным мусорникам. Вряд ли одна голова, без ног, сможет дойти до туловища!
Шутка понравилась: убийцы смеются.
Забыли, видно, что хорошо смеется лишь последний. А этим последним обычно бываю я.
Мою голову и правую руку запихивают в один большой пакет, левую ногу и левую руку в другой, правую ногу в третий, туловище оставляют лежать на траве.
Мое «я», вслед за моим телом, дробится, мельчится, разбивается на четыре части – можно сказать, вдребезги.
И основное чувство, испытываемое каждым из них, – боль.
…Мой единственный открытый глаз ничего не видит. Голова трясется, ударяя по чьей-то спине. Слышен топот шагов – вначале трех человек, потом двух, наконец одного. Рядом, плотно прижатая к щеке и согнутая в локте, – ничего не соображающая правая рука…
…Стенки мешка давят на окровавленные конечности. Я ничего не вижу, ничего не слышу, лишь ощущаю, как два моих фрагмента колотят по чьей-то спине. Потом мешок поднимают, переваливают через край, бросают на что-то мягкое…
…Мрак, тишина, странная тряска… Кто я? Где я? Что со мной произошло?.. Кажется, меня куда-то несут. Куда? Зачем? Мне не дано это узнать. Я – лишь часть некогда единого целого. Лишь малая бездумная часть, погружающаяся в спасительную темноту забытья…
…Соединиться! Слиться воедино! Я и я – части единого целого! Мы должны быть вместе! Но в существующей форме это сделать невозможно… Что делать? Быть разделенным – невыносимо! Спасительное забытье избавляет меня и от боли, и от ужасного чувства разделейности…
Мрак. Дискомфорт, на который я не могу отреагировать привычным образом, потому что мне не хватает для этого мощи интеллекта. Я слишком мал! Я – просто скопище все еще живых клеток с едва выраженным самосознанием, но отчетливо помнящее, что когда-то было носителем мощного интеллекта, способным видеть, слышать, осязать, обонять, перемещаться в пространстве…
Совершенно инстинктивно я начинаю трансформу, и чувство дискомфорта уменьшается. Первое, что мне необходимо, это орган зрения. Ощутив всеми поверхностными клетками раздражающие факторы, я приспосабливаюсь к наиболее интенсивному излучению и скоро начинаю видеть, а самое главное, вспоминать и узнавать окружающее. Деревья, отчетливо наблюдаемые в лучах яркого источника… нет, двух, трех источников… кажется, эти солнца называются фонарями… Деревья поменьше, окружающие со всех сторон мое усеченное, лишенное конечностей туловище, инстинктивно превратившееся в вязкую лужу… Странное существо, приблизившееся ко мне и чего-то от меня хотящее…
Рывком собрав тело в студенистый шар, я чуть не до смерти пугаю дворнягу, искавшую себе пропитание, и, не затрудняя себя дальнейшими размышлениями, принимаю форму немецкой овчарки. Умная морда с двумя органами зрения, двумя слуха и одним обоняния… Чувство вкуса мне пока без надобности, поэтому пасть овчарки безъязыка. А вот сильные лапы и тонкий нюх мне просто необходимы. Так же как глаза, способные видеть в темноте, и уши, не упускающие ни единого звука опасности. Кинолог, конечно, ужасно удивился бы, увидев сотворенную мною овчарку: формы взрослые, а размерами с бультерьера. Что делать, овчарка единственная собачья форма, которую я освоил.
Низко пригнув голову вначале к траве, потом к грязному асфальту, уворачиваясь от ног редких прохожих и за несколько метров обегая изредка встречающихся собак, я нахожу первый мусорный контейнер со своим фрагментом.
Меня опередили: другая бездомная собака, прижимая пластик лапами, пытается зубами прогрызть в нем дырку. Увидев меня, она угрожающе рычит и скалит зубы.
Ясно, что без боя дворняга добычу не отдаст.
Приблизившись к контейнеру, я выбираю самый простой путь: заставляю свою морду светиться, как у собаки Баскервилей – и даже еще ярче. Параллельно я увеличиваю длину клыков. А потом, запрыгнув на контейнер, широко распахиваю безъязыкую пасть.
Дворняга, пожав хвост и жалобно скуля, спрыгивает с контейнера и убегает.
Довершив начатое ею, я забираюсь в пластиковый пакет с головой. Через несколько минут из пакета выползает другая собака – уже полноценная овчарка, недавно потерявшая хозяев; Однажды я видел такую собаку, мечущуюся между людьми. Но моя героиня точно знает, где искать хозяина. Она бежит, низко пригнув голову к асфальту, вначале назад по моему следу, потом, в точке, где убийцы разошлись, резко сворачивает и вынюхивает теперь уже другой след. Найдя мусорный контейнер и спугнув недовольно зашипевшую кошку, собака разрывает зубами очередной пластиковый пакет и затихает. Выпрыгивает из контейнера крупная овчарка, почти одновременно на краю контейнера появляется филин. Бесшумно взмахнув крыльями, птица поднимается в ночное небо.
Несколько минут уходят на адаптацию органа зрения филина. Огни большого города слепят. Но то, что мне нужно разглядеть внизу, среди сотен и даже тысяч огней, мерцает невидимым для обычного филина
