периоде, то говорил, что, если бы дальше так продолжалось, мы могли бы поставить под сомнение, что она являлась женою Ленина, говорил, что могли бы объявить, что другая женщина была женою Ленина, и называл довольно уважаемого в партии человека. Та женщина и сейчас жива, поэтому я не упоминаю ее имени. Я не могу быть судьей в таких вопросах, а просто считаю, что тут налицо одно из проявлений неуважения к Ленину. Это именно не клевета, а неуважение к Ленину.
Н. С. Хрущев.
…Он «шутливо» предупредил Крупскую: «Если будете раскольничать, мы дадим Ленину другую вдову».
— Мы можем назначить Ленину другую жену, например, Стасову (старая большевичка, член КПСС с 1898 года, агент «Искры». —
Об этом выговоре она рассказала В. И. через несколько дней, прибавив, что они со Сталиным уже помирились. Сталин, действительно, звонил ей перед этим и, очевидно, старался сгладить неприятное впечатление, произведенное на Н. К. его выговором и угрозой. Но об этом же крике Ст[алина] по телефону она рассказала Каменеву и Зиновьеву, упомянув, очевидно, и о кавк[азских] делах.
Ленин чуял, что в связи с его болезнью за его и за моей спиною плетутся пока еще почти неуловимые нити заговора…
До нас дошли свидетельства, что больной давал понять самым близким, что порывает личные отношения со Сталиным, намеревается «разгромить его политически», взорвав некую «бомбу» на съезде и т. д.
Н. Н. Яковлев.
Он со всех сторон обдумывал, как пойдет работа без него и после него. В это время у него складывался в голове тот документ, который получил впоследствии известность под именем «Завещание».
Видно, не случайно именно в эти дни Ленин попросил своего библиотекаря Шушанику Никитичну Манучарьянц оставить на полке книгу Энгельса «Политическое завещание».
Владимир Ильич до крайности взволнован сталинской подготовкой предстоящего партийного съезда, особенно же в связи с его фракционными махинациями в Грузии. «Владимир Ильич готовит против Сталина на съезде бомбу». Это дословная фраза Фотиевой. Слово «бомба» принадлежит Ленину, а не ей.
Невозможность выступить на съезде очень тяжело повлияла на Владимира Ильича, и он, несмотря на свою исключительную выдержку, не мог сдержать горьких рыданий...
«Вы знаете ведь Владимира Ильича, — с торжеством говорила Крупская Каменеву, — он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если бы не считал необходимым разгромить Сталина политически». <...> Со своей стороны Крупская рассказывала мне о том глубоком недоверии, с каким Ленин относился к Сталину в последний период своей жизни. «Володя говорил: «У него (Крупская не назвала имени, а кивнула головой в сторону квартиры Сталина) нет элементарной честности, самой простой человеческой честности...»
Последние годы сложные были для Ленина. Нервные.
В приступе самобичевания он вдруг говорит: «... Мы сделали... огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я».
В конце декабря 1922 года Владимир Ильич уже не выходил больше работать в свой кабинет.
21 и 22 декабря, несмотря на тяжелое состояние, Владимир Ильич продиктовал две короткие записки. В ночь на 23 декабря болезнь обострилась. Когда Владимир Ильич проснулся, то оказалось, что ни правой ногой, ни правой рукой он не может двигать. Вскоре Мария Ильинична сообщила нам горькую весть: болезнь Владимира Ильича распространилась дальше. Правая рука и правая нога поражены параличом. С этих пор Владимир Ильич больше не мог сам писать.
Ему запрещена была всякая работа и даже встречи с товарищами, так как последние неизбежно влекли бы за собой деловые разговоры…
Никто из должностных лиц, кроме М. А. Володичевой, меня, М. И. Гляссер и медицинского персонала, у Владимира Ильича с 23 декабря не бывал.
24 декабря на совещании врачей с членами Политбюро Сталиным, Бухариным и Каменевым было решено, что Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5—10 минут. Но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ожидать ответа. Свидания запрещались. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений. Для записи диктуемого Владимиру Ильичу предоставили право вызывать из своего секретариата М. А. Володичеву и меня.
Теперь лишь два раза в день по нескольку минут он мог писать свой дневник, диктуя его или тов. Фотиевой, или мне.
Владимир Ильич сказал, что теперь он понимает, почему его стенографисты не удовлетворяли. Он привык видеть свою рукопись перед глазами, останавливаться, обдумывать в затруднительных случаях то место, в котором он «увязал», ходить по комнате, даже просто убегать куда-нибудь гулять; ему и теперь часто хочется схватить карандаш и писать или внести самому исправления.
