Обычно это (время диктовки) было днем, около 12 часов, и чаще вечером, около 6 часов. Половина шестого, без четверти шесть — у меня уже было напряженнейшее состояние.
Постепенно время для диктовки Владимира Ильича было увеличено до 20 минут в день, а затем до 40 минут в два приема, утром и вечером.
В 6 часов заходила Мария Ильинична или из квартиры Владимира Ильича звонили в Секретариат, и я шла к Владимиру Ильичу.
Необходимость диктовать, а не писать самому сильно затрудняла Владимира Ильича. Он и до болезни не любил диктовать. Владимир Ильич говорил, что привык видеть перед глазами написанный текст. Его стесняло, что в минуты, когда, продиктовав фразу, он останавливался, обдумывая дальнейшее, стенографистка бездействовала, ожидая продолжения. Пытаясь приучить себя к диктовке, Владимир Ильич просил, чтобы стенографистка имела при себе какую-либо книгу для чтения в перерывах. Однако и это не помогло. Тогда стенографистку поместили в соседней комнате, дали ей наушники, и Владимир Ильич диктовал по телефону. Но к этому способу он прибегал редко и неохотно…
Диктуя свои последние письма и статьи, Владимир Ильич быстро, скороговоркой произносил сложившуюся в уме фразу и останавливался ненадолго, продумывая следующую. При этом Владимир Ильич никогда не повторял уже произнесенное предложение, и ни М. А. Володичева, ни я не осмеливались переспрашивать, боясь нарушить течение его мысли. М. А. Володичева рассказывала, что в то время когда Владимир Ильич, например, диктовал фразу: «Нашим Сухановым...» — на словах «и не снится» остановился и, пока обдумывал продолжение, шутливо сказал: «Вот какая память! Совершенно забыл, что я хотел сказать! Черт возьми, беспамятность удивительная!»… На словах «и чем круче эта революция» Владимир Ильич остановился, несколько раз повторил их, попросил прочитать ему предыдущее, засмеялся и сказал: «Тут я, кажется, завяз окончательно, так и отметьте — завяз на этом самом месте!»
На замечание Володичевой, что диктовка стенографистке — это неизбежное зло на короткий период времени и что скоро он сам сможет писать, Владимир Ильич усталым голосом сказал: «Ну, это когда еще будет!»
Таким образом, им были продиктованы все последние статьи, появившиеся в печати в 1923 году: «Странички из дневника», «О кооперации», «Как нам реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше, да лучше».
23 декабря 1922 года мне сообщили, что меня вызывает к себе Ленин. Его беспокоит один важный вопрос, и он хочет продиктовать что-то стенографистке. Мне и раньше приходилось стенографировать выступления и письма Владимира Ильича. Записывала я его доклад на апрельской конференции, принимала его телефонограммы из Горок, а теперь мне предстояло вести запись у постели больного Ильича. Можете себе представить, как я волновалась! Помню, что в квартире Владимира Ильича я увидела Марию Ильиничну, Надежду Константиновну и группу врачей. Меня предупредили, что Ленину разрешено диктовать не более 5 минут. Надежда Константиновна провела меня в комнату, где на кровати лежал Ильич. Вид у него был болезненный. Он неловко подал мне левую руку, правая была парализована. Это меня сильно поразило. Я не предполагала, что ему до такой степени плохо. Когда мы остались одни, я села за стол рядом с кроватью. Ленин сказал: «Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите!»… Надежда Константиновна не вводила меня в комнату. Они стояли (Мария Ильинична, Надежда Константиновна и врач) около той комнаты, в которой лежал Ильич. Меня никто не провожал. Они только расступились, пропуская меня. И я вошла. Ленин диктовал быстро. Видимо, все было продумано у него заранее. Чувствовалось его болезненное состояние. Диктовка давалась ему нелегко. Говорил он глухо, не жестикулируя как обычно. Закончил диктовку в отведенное время и немного повеселел. А я все еще не могла прийти в себя. Была как в тумане…
После окончания диктовки записи тотчас же расшифровывались, переписывались на машинке и передавались Владимиру Ильичу. По его указанию продиктованное перепечатывалось на машинке в пяти экземплярах: один — для него, три — для Надежды Константиновны, и один хранился в его секретариате… Владимир Ильич сказал Володичевой, чтобы особо секретные записи хранились в конвертах под сургучной печатью. На конвертах по указанию Ленина делалась надпись, что вскрыть их может лишь В. И. Ленин. Владимир Ильич добавлял еще: «А после его смерти — Надежда Константиновна». Но эти слова на конвертах не писались, о них знали только Надежда Константиновна и Мария Ильинична.
Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.
Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно.
ПСС. Т. 45. С. 345
...Ленин стремился придать своей оценке Сталина как можно менее обидное выражение. Но речь шла тем не менее о смещении Сталина с того единственного поста, который мог дать ему власть.
4 я н в а р я он вызвал меня и продиктовал добавление к письму от 24 декабря, в котором дал резкую характеристику Сталину.
Хотя невозможно точно сказать, сообщили ли Ленину именно в это время о выходке Сталина по отношению к Крупской и о ее письме к Каменеву, есть все основания предположить, что к 4 января ему об этом инциденте стало известно, ибо в этот день он потребовал ту часть записок, которая была составлена 24 декабря, и продиктовал следующее добавление к ней: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».
То, что Ленин написал о грубости Сталина, — это было не без влияния Крупской.
