свертывались и исчезали. В полосу одержимости перед глазами Ленина — только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею запертая дверь, и в нее он ожесточенно, исступленно колотит, чтобы открыть или сломать. В его боевых кампаниях врагом мог быть вождь народников Михайловский, меньшевик Аксельрод, партийный товарищ Богданов, давно умерший, никакого отношения к политике не имеющий цюрихский философ Р. Авенариус. Он бешено их всех ненавидит, хочет им «дать в морду», налепить «бубновый туз», оскорбить, затоптать, оплевать. С таким ражем он сделал и Октябрьскую революцию, а чтобы склонить к захвату власти колеблющуюся партию, не стеснялся называть ее руководящие верхи трусами, изменниками и идиотами.
И еще менее способен был Ленин признавать рядом с его собственной организацией какую бы то ни было другую. В пределах социал-демократии или за ее пределами, в рядах всего общественного движения, направленного против режима самодержавия, Ленин знал лишь две категории людей и явлений: свои и чужие. Свои, так или иначе входящие в сферу влияния его организации, и чужие, в эту сферу не входящие, и, стало быть, уже в силу этого одного трактуемые им как враги. Между этими полярными противоположностями, между товарищем-другом и инакомыслящим врагом для Ленина не существовало всей промежуточной гаммы общественных и индивидуально человеческих взаимоотношений, и поэтому политический тезис о возможных совместных действиях с другими партиями и группами в борьбе против общего врага, хотя им поневоле и не отрицался тогда теоретически, но практически оставался пустой фиктивной формулой, которую он не был бы в силах даже и при желании наполнить реальным содержанием...
В этой необыкновенной целостности натуры заключался и в значительной доле секрет умения Ленина импонировать своим сторонникам. Его ничем не преоборимый, действенный оптимизм, даже в такие моменты, когда все дело казалось погибшим и все готовы были потерять голову, не раз оправдывался просто потому, что Ленина вовремя спасали ошибки врагов. Это бывал просто слепой дар судьбы, удача, но удача венчает лишь тех, кто умеет держаться до конца даже в явно безнадежном положении. Большинство сдается, не дождавшись этого конца — не хочет даром тратить силы, не хочет явно ненужных и бесполезных жертв. И по-своему они правы и благоразумны; только именно их благоразумие часто и не позволяет случайной удаче их выручить. Вот почему есть некое высшее благоразумие в неблагоразумии человека, готового истощить до конца последнюю каплю сопротивляемости вопреки всему, вопреки стихии, логике, судьбе, року. Такого благоразумного неблагоразумия природа отпустила Ленину необыкновенно много — быть может, чересчур много. Зато для окружающих, для друзей, для приверженцев, для массы — факт, что Ленин не раз выводил партию из самых отчаянных ситуаций, превращался в какое-то чудо и, разумеется, приписывался его гениальной прозорливости, то есть как раз тому качеству, которого у него в большом, историческом масштабе совершенно не было.
В дни революционных поворотов он буквально расцветал, становился ясновидцем, предугадывал движение классов и вероятные зигзаги революции, видя их, как на ладони. Недаром говорится в наших партийных кругах, «Ильич умеет плавать в волнах революции, как рыба в воде».
Опыты 19081914 годов, да и позднейшие, вполне подтвердили его убеждение. Метод «мордобития» и «шельмования» он применил ко всем против него бунтующим: к группе Капри у М. Горького, к группе школы в Болонье, к группе «Вперед» в Париже и т. д., и все эти большевистские группы с «уклонами» под его ударами в конце концов разваливались, и их участники, за исключением очень немногих (непокоренным из видных большевиков оказался лишь Богданов) возвращались в «отчий дом», где Ленин радушно принимал покаявшихся, предавая полному забвению их бунт, и, точно ничего не произошло, восстанавливал с ними нормальные личные отношения.
Его волевой темперамент был как стальная пружина, которая тем сильнее «отдает», чем сильнее на нее нажимают.
Бледнел, когда волновался.
Ленин был бурный, страстный и пристрастный человек. Его разговоры, речи во время прогулок о Бунде, Акимове, Аксельроде, Мартове, борьбе на съезде, где, по его признанию, он «бешено хлопал дверями», были злой, ругательской, не стесняющейся в выражениях полемикой. Он буквально исходил желчью, говоря о меньшевиках. Моментами он останавливался посредине тротуара и, запустив пальцы под отворот жилетки (даже когда был в пальто), то откидываясь назад, то подскакивая вперед, громил своих врагов, не обращая никакого внимания, что на его жестикуляцию с некоторым удивлением смотрят прохожие.
Полемизируя в печати со своими политическими противниками и оппонентами, Ленин часто употреблял ругательные слова, за что не раз получал замечания от издателей и вынужден был их «смягчать, а равно и неприличные выражения». Но, захватив власть, он беззастенчиво выплеснул на страницы печати всю свою «культуру».
Читателю небезынтересно будет познакомиться с лексикой Ульянова-Ленина. Вот краткий перечень любимых определений, составленный на основе всего лишь трех томов его собраний сочинений: «балбес», «банда», «болтун», «вор», «говно», «гад», «гадкий», «горлопан», «глупый», «гнилое яйцо», «грязный натуришка», «дурачки», «жулик», «зад», «зверь», «зверек», «идиоты», «иуда», «клеветник», «кляузник», «лакей буржуазный», «лиса», «лошадиный барышник», «лжец», «мародер», «мерзавец», «мещанская сволочь», «мошенник», «мракобес», «моськи», «негодяй», «навозные кучи», «олух», «осел», «оппортунист», «палач», «пакостник», «паскуда», «паразит», «помойная яма», «поганое стойло», «подонки», «пошлый болтун», «пошляк», «презренные дурачки», «проститутки», «прохвост», «прихвостень», «ренегат», «самодур», «свинья», «собака», «сволочь», «спекулянт», «старые бабы», «торгаш», «труп», «трус», «тупица», «тупоум», «ученые дураки», «филистер», «хам», «шалопай», «шарлатан», «шантажист», «шайка», «шовинист», «штрейкбрехер», «шуты гороховые», «щенок»... Вот каков лексикон литератора…
Собственно, он и не скрывал свои «интеллигентные» привычки. Так, в письме Горькому от марта 1908 года Ленин писал: «Дорогой A. M. ...газету я забрасываю из-за своего философского запоя: сегодня прочту одного эмпириокритика и
Обычное, преобладающее настроение — напряженная сосредоточенность.
С подобным проявлением страсти ведущееся «говорение» — и не один день, а в течение многих дней, — несомненно, должно было изнашивать его, утомлять, отымать у него часть запаса энергии, а она после приступа ража была у него в отливе, подсекалась колебанием и сомнениями.
