разыгралась тяжелая драма. Затравленная личными оскорблениями, одна из ссыльных покончила жизнь самоубийством, оставив предсмертную записку, в которой отдавала на суд товарищей всю эту историю. Так как и сама самоубийца, и те, кто травил ее, были социал-демократами, то в конечном итоге дело было передано на рассмотрение редакции «Искры», которая вынуждена была заняться этим делом весною 1903 г. В числе главных обвиняемых были два очень видных работника нелегальной организации «Искры», позднее игравших очень крупную роль в рядах партии большевиков. В виновности их никакого сомнения не было, и поведения их никто из членов редакции, конечно, защищать не собирался. Но мнения о том, как нужно реагировать на это дело, резко разошлись,
Ленин был против какого бы то ни было осуждения виновных, а тем более против организационных кар против них. Он считал, что обвиняемые являются настолько крупными и полезными для партии работниками, что потеря их явится труднопоправимым злом, а так как интересы партийной работы должны стоять выше соображений морального порядка, то редакция должна заявить, что в указанную историю, как чисто личное дело, она вмешиваться не считает нужным.
Ленин по совести разрешал себе переноситься «по ту сторону совести» в отношениях ко всем, кого считал врагами своего дела. Отбрасывая или попирая ногами при этом все нормы честности, он оставался «честен с собой».
Достоевский об Иване Карамазове говорил, что у него «исступленная, неприличная жажда жизни». Явно видимая, такая же неистовая, исступленная жажда жизни с бессознательной тягой к политическому бессмертию была и у Ленина. В этом, быть может, и есть один из таинственных магнитов, притягивавший к нему многих и многих людей.
И, надо сказать, что никто, как Ленин, не был в такой мере приспособлен для миссии полновластного главы диктаторской группы. Ибо никто, как он, не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личности, как этот на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек, по видимости не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным.
— А Фотиева жива, сколько ей лет?
— Жива. Наверное, сто семьдесят пять, — улыбается Молотов. — Фотиева — старый член партии. Она еще в Швейцарии была знакома с Лениным. Я у Фотиевой прочитал интересное место. Ленин страшно не любил, — это я тоже помню, а она специально оговаривает, что Ленин не любил, — когда во время заседания разговаривают. Человек напряжен, нервничает, хотя сам он успевал переводами заниматься с английским словарем, пока прения идут. Да, да. А Троцкий, например, читал какую-нибудь книгу во время заседания Политбюро. Но когда во время заседания шушукались, Ленин очень не любил. Не признавал совершенно курения. Сам не курил. Шепот, разговоры всякие его страшно раздражали. Это можно вполне понять. Фотиева пишет в своих воспоминаниях: на одном из заседаний Совнаркома я, как всегда, ведала протоколами заседания, подписывала постановления, ко мне подошел один из участников совещания и стал что-то спрашивать, а Ленин мне записку: «Я вас выгоню, если вы будете продолжать разговоры во время заседания». Выгоню! — ни больше ни меньше, такой резкий тон. Конечно, раздражение.
Фотиева была техническим секретарем в последние годы Ленина. Она записывала протокол и сидела недалеко от Ленина, чтоб в случае необходимости дать посмотреть Ленину. К ней подходили наркомы, заглядывали в протокол, шушукались. Ленин обычно посылал такие записочки на маленьких кусочках бумаги — то члену Политбюро, то наркому, то пришедшему, ставил вопрос и тут же требовал: отвечайте запиской! Но, в общем-то, он, конечно, очень умел держаться. Не пользовался положением. Грубости никакие не оправдываются. Нельзя это превращать в особый вопрос, но и оправдывать нельзя. Попал наверх — должен держать себя как положено. Терпи, иначе ты не руководитель, если не можешь терпеть. Это элементарная обязанность. А для подчиненного, если его будут колотить, не жизнь, а каторга. Ему и так трудно, да еще сверху...
…Не было комиссара, который не смотрел бы на Ленина как на полубога, решения которого принимаются без возражений. Ссоры, нередко происходившие между комиссарами, никогда не касались Ленина.
Я вспоминаю, как Чичерин описывал мне заседание Совета комиссаров. Троцкий выдвигает предложение. Другие комиссары горячо оспаривают его. Следует бесконечная дискуссия, во время которой Ленин делает заметки у себя на колене, сосредоточивая все внимание на какой-нибудь своей работе. Наконец кто-нибудь говорит: «Пусть решает Владимир Ильич». Ленин подымает глаза от работы, дает в одной фразе свое решение, и все успокаиваются.
Причины расхождения моего с Лениным заключались, во-первых, в слишком узком понимании им организованного централизма. При таком его понимании не оставалось бы места для самодеятельности рядовых членов партии, притом мне казалось, что «дирижерская палочка» имеет слишком много привлекательности для Ленина по мотивам личного честолюбия.
А. Д. Нагловский, старый большевик, хорошо знавший Ленина, бывший первый советский торгпред в Италии, избравший на Западе свободу и ставший невозвращенцем, так описывает «демократизм» заседаний ленинского Совнаркома: «У стены, смежной с кабинетом Ленина, стоял простой канцелярский стол, за которым сидел Ленин... На скамейках, стоявших перед столом Ленина, как ученики за партами, сидели народные комиссары и вызванные на заседание видные партийцы. Такие же наркомы, замнаркомы... В общем, это был класс с учителем довольно-таки нетерпимым и подчас свирепым, осаждавшим «учеников» невероятными по грубости окриками... Ни по одному серьезному вопросу никто никогда не осмеливался выступать «против Ильича»... Самодержавие Ленина было абсолютным... Обычно во время общих прений Ленин вел себя в достаточной степени бесцеремонно. Прений никогда не слушал. Во время прений ходил. Уходил. Приходил. Подсаживался к кому-нибудь и, не стесняясь, громко разговаривал. И только к концу прений занимал свое обычное место и коротко говорил: «Стало быть, товарищи, я полагаю, что этот вопрос надо решить так!» — Далее следовало часто совершенно несвязное с прениями «ленинское» решение вопроса. Оно всегда тут же без возражений и принималось. «Свободы мнений» в Совнаркоме у Ленина было не больше, чем в совете министров у Муссолини и Гитлера».
Гениальный Ленин был историческим авторитетом — это одна сторона дела. Другая — та, что, кроме Ленина, в партии не было никого и ничего. Несколько крупных «генералов» без Ленина — ничто, как несколько необъятных планет без солнца…
Я помню, что эта своего рода волевая избранность Ленина производила когда-то и на меня впечатление... Производила до тех пор, пока более близкое знакомство с ним не приоткрыло мне, что за этими великими достоинствами скрываются также великие изъяны, отрицательные черты, которые, быть может, были бы уместны у какого-нибудь средневекового или азиатского завоевателя, в лучшем случае у главы старомодного заговора, но отнюдь не у современного социалиста-политика, желающего быть выразителем самодеятельного рабочего движения.
