В уничтожении миллионов людей проявилось его презрение к людям вообще и к человеку в частности. Люди для него — масса, сырье, ресурсы, глина, из которой он пробовал что-то слепить. Ему сказали, что если насилие над народом рассчитано надолго, то народ не выдержит. «Ничего, — ответил мудрый Ильич. — Народ привыкнет».
Конечно, эти черты не сразу появились на свет в законченном виде, и тем более не сразу, как я уже сказал, нам уяснился смысл этих черт. Но все же и тогда, в те кажущиеся теперь такими далекими годы «Искры», присутствуя при фабрикации и подготовительной тренировке Лениным такого рода «агентов», я не всегда чувствовал себя хорошо. А иногда вместе с другими моими товарищами по редакции я чувствовал себя и совсем уже скверно. Это тогда, когда приходилось убеждаться, что непримиримо строгий к чужим, Ленин «своих», ему нужных «агентов», удовлетворявших его в своем качестве профессионалов, готов был отстаивать со свойственной ему настойчивостью, сознательно закрывая глаза на их личное поведение, на их моральную небезупречность...
Для Ленина не существует ни красоты, ни искусства. Ему даже совсем неинтересен вопрос: почему это некоторые люди приходят в восторг от сонаты Бетховена, от картины Рембрандта, от Венеры Милосской, от терцин Данте. Без всякой злобы, со снисходительной улыбкой взрослого он скажет: «Людям так свойственно заниматься пустяками... Все они, ваши художественные произведения, — имеют ли они какое-нибудь отношение к классовой борьбе и к будущей власти пролетариата?»
Нелишне вспомнить при этом, что Ленина рисовали более 30 художников, причем 9 — непосредственно в его кабинете. Счет современным «иконам» открыл И. Владимиров, впервые запечатлев Ленина в Смольном. Имеются сведения, что он позировал художникам (Рыжковскому — 1903 г., Берингову — 1907 г., Гиньяку — 1915 г.), находясь в эмиграции, а некоторым (например, И. Бродскому) давал автограф на собственном же портрете.
В нашей стране тысячи памятников В. И. Ленину. Есть хорошие, есть неудачные, но, что удивительно, ни одного выдающегося. Царям создавались величайшие памятники. Вспомним взметнувшуюся фигуру Петра Великого Фальконе или Александра III, восседающего на битюге, крепко вросшем копытами в российскую землю, работы Трубецкого.
Он одинаково равнодушен ко всем отдельным человеческим поступкам: самое низменное преступление и самый высочайший порыв человеческого духа для него лишь простые, не веские, не значащие факты. Ни прекрасного, ни отвратительного нет. Есть лишь полезное и необходимое. Личность — ничто. Столкновение классовых интересов и борьба из-за них — все.
Однажды, помню, отправились в горы. Путь прекрасен. Наконец, добрались. Ландшафт беспредельный, неописуема игра красок. Перед нами, как на ладони, все пояса, все климаты. Нестерпимо ярко сияет снег; несколько ниже — растения севера, а дальше — сочные альпийские луга и буйная растительность юга. Я настраиваюсь на высокий стиль и уже готова декламировать Шекспира, Байрона. Смотрю на Владимира Ильича: он сидит, крепко задумавшись, и вдруг выпаливает: «А здорово гадят меньшевики!..» Отправляясь на прогулку, мы условились не говорить о меньшевиках, чтобы «не портить пейзажа». И Владимир Ильич шел, был весел и жизнерадостен, очевидно, выбросил из головы всех меньшевиков и бундовцев, но вот он на минутку присел, и мысль заработала в обычном порядке.
Тем менее способен был Ленин признавать рядом с его собственной организацией какую бы то ни было другую. В пределах социал-демократии или за ее пределами, в рядах всего общественного движения, направленного против режима самодержавия, Ленин знал лишь две категории людей и явлений: свои и чужие. Свои, так или иначе входящие в сферу влияния его организации, и чужие, в эту сферу не входящие, и, стало быть, уже в силу этого одного трактуемые им как враги. Между этими полярными противоположностями, между товарищем-другом и инакомыслящим врагом, для Ленина не существовало всей промежуточной гаммы общественных и индивидуально человеческих взаимоотношений, и поэтому политический тезис о возможных совместных действиях с другими партиями и группами в борьбе против общего врага, хотя им поневоле и не отрицался тогда теоретически, но практически оставался пустой фиктивной формулой, которую он не был бы в силах даже и при желании наполнить реальным содержанием...
Итальянская мафия называется «коза ноcтра» — «наше дело».
А нашим делом тогда было построение коммунизма. Лозунги, вроде бы, были благородные. Но мафиозные структуры, проникновение во все аспекты жизни, полный контроль над всем и жестокая расправа со всеми, кто «отклонялся от нормы», — это ведь типично мафиозное поведение...
Эта организация нам представлялась — и в этом заключался наш грех — нормальной организацией социал-демократической партии, лишь приноровленной к условиям подпольного существования в царской России. На самом же деле это уже был эмбрион того коммунистического аппарата, при помощи которого только что освобожденная от царизма Россия была связана по рукам и по ногам новой, не лучшей, а может быть и худшей, чем царская, независимой от народных масс, безответственной бюрократической иерархией.
Создателем этой структуры был Ленин.
Личные привязанности и политическая беспощадность Ленина не имели точек соприкосновления.»Мартова Ленин любил», — говорит Б. И. Николаевский, видный публицист-меньшевик. Но Ленин ненавидел, преследовал и запрещал партию меньшевиков, которой руководил Мартов. Это не было шизофренией. Ленин был похож на солдата, который ни в коем случае не совершил бы убийства в гражданской жизни, но убивает на войне. В пропасти, разделяющей личную мораль и общественную аморальность, лежит большая часть мирового зла.
«...Наличный хлебный паек
