l:href='#FbAutId_213'>[213] слышал, как гиппопотам обсуждал философскую проблему.
— Вы заявили, что на блюде из букового дерева не могут сами собой появиться любые яства.
— Я сказал, что таким свойством может обладать лишь блюдо, подаренное вам дьяволом.
— Подаренное мне?!
— Нет, мне, ваше преподобие! Нет, никому! Я хотел сказать: всем!
И про себя Урсус подумал: «Я и сам уж не знаю, что говорю». Но, несмотря на то, что он сильно волновался, он почти ничем не выдавал своего волнения. Он продолжал бороться.
— Все это, — возразил Минос, — отчасти предполагает веру в дьявола.
Урсус не смутился.
— Ваше высокопреподобие, я верю в дьявола. Вера в дьявола — оборотная сторона веры в бога. Одна доказывает наличие другой. Кто хоть немного не верит в черта, не слишком верит и в бога. Кто верит в солнце, должен верить и в тень. Дьявол — это ночь господня. Что такое ночь? Доказательство существования дня.
Урсус импровизировал, преподнося своим судьям непостижимую смесь философии с религией. Минос снова задумался и еще раз погрузился в молчание.
Урсус опять вздохнул с облегчением.
И вдруг он подвергся неожиданной атаке. Эак, официальный представитель медицины, только что высокомерно защитивший его от богослова, внезапно из союзника превратился в нападающего. Положив кулак на внушительный ворох испещренных записями бумаг, он сразил Урсуса в упор:
— Доказано, что хрусталь — результат естественной возгонки льда, и алмаз — результат такой же возгонки хрусталя; установлено, что лед становится хрусталем через тысячу лет, а хрусталь становится алмазом через тысячу веков. Вы это отрицали.
— Нет, — меланхолически возразил Урсус. — Я только говорил, что за тысячу лет лед может растаять и что тысячу веков не так-то легко счесть.
Допрос продолжался; вопросы и ответы звучали как сабельные удары.
— Вы отрицали, что растения могут говорить.
— Ничуть. Но для этого нужно, чтобы они росли под виселицей.
— Признаете вы, что мандрагора[214] кричит?
— Нет, но она поет.
— Вы отрицали, что безымянный палец левой руки обладает свойством исцелять сердечные болезни?
— Я только сказал, что чихнуть налево — дурная примета.
— Вы дерзко и оскорбительно отзывались о фениксе.
— Ученейший судья, я всего-навсего говорил, что, утверждая, будто мозг феникса — вкусное блюдо, вызывающее, однако, головную боль, Плутарх зашел слишком далеко, так как феникса никогда не существовало.
— Возмутительные речи. Каннамалка, который вьет себе гнездо из палочек корицы, дубоноса, из которого Паризатида[215] изготовляла свои отравы, манукодиату, которая не что иное, как райская птица, и семенду с тройным клювом ошибочно принимали за феникса; но феникс существовал.
— Я не возражаю.
— Вы осел.
— Вполне этим удовлетворен.
— Вы признали, что бузина излечивает грудную жабу, но вы прибавили, что это происходит вовсе не потому, что у нее на корне есть волшебный нарост.
— Я объяснял целебные свойства бузины тем, что на ней повесился Иуда.
— Суждение, близкое к истине, — пробормотал Минос, довольный тем, что может в свою очередь подпустить шпильку медику Эаку.
Задетое высокомерие сразу переходит в гнев. Эак пришел в ярость:
— Бродяга, ваш ум блуждает так же, как и ваши ноги. У вас подозрительные и странные наклонности. Вы занимаетесь чем-то близким к чародейству. Вы состоите в сношениях с неведомыми зверями. Вы говорите простонародью о вещах, существующих лишь в вашем воображении и природа которых никому не известна, например, о гемороусе.
— Гемороус — гадюка, которую видел Тремеллий[216] .
Этот ответ поверг свирепого доктора Эака в некоторое замешательство.
Урсус прибавил:
— В существовании гемороуса так же не может быть сомнений, как в существовании пахучей гиены или циветты, описанной Кастеллом[217].
Эак вышел из затруднения, выпустив решительный заряд:
— Вот ваши подлинные, поистине дьявольские слова. Слушайте.
Заглянув в свои записи, Эак прочел:
— «Два растения, фалагсигль и аглафотис, светятся с наступлением темноты. Днем они цветы, ночью — звезды».
Он пристально посмотрел на Урсуса.
— Что вы можете сказать в свое оправдание?
Урсус ответил:
— Каждое растение — лампада. Его благоухание — свет.
Эак перелистал несколько страниц.
— Вы отрицали, что железы выдры выделяют жидкость, тождественную бобровой струе.
— Я ограничился замечанием, что, быть может, в этом вопросе не следует доверять Аэцию[218].
Эак рассвирепел.
— Вы занимаетесь медицинской практикой?
— Я практикую в этой области, — робко вздохнул Урсус.
— На живых людях?
— Предпочитаю на живых, нежели на покойниках, — сказал Урсус.
Урсус отвечал серьезно и вместе с тем заискивающе; в этом удивительном сочетании двух интонаций преобладала вкрадчивость. Он говорил с такой кротостью, что Эак почувствовал потребность оскорбить его.
— Что вы там воркуете? — грубо сказал он.
Урсус растерялся и ограничился тем, что ответил:
— Воркуют молодые люди, старики же только кряхтят. Увы, я могу лишь кряхтеть.
Эак продолжал:
— Предупреждаю вас: если вы возьметесь лечить больного и он умрет, вы будете казнены.
Урсус отважился задать вопрос:
— А если он выздоровеет?
— В таком случае, — ответил доктор более мягким тоном, — вы также будете казнены.
— Невелика разница, — заметил Урсус.
Доктор продолжал:
— В случае смерти больного карается невежество, в случае выздоровления — дерзость. В обоих случаях вас ждет виселица.
— Я не знал этой подробности, — пролепетал Урсус. — Благодарю вас за разъяснение. Ведь не всякому известны все тонкости нашего замечательного законодательства.
— Берегитесь!
— Буду свято беречься, — промолвил Урсус.
— Мы знаем, чем вы занимаетесь.
«А я, — подумал Урсус, — знаю это не всегда».
