чистой пробы! Вы принц — и вы предатель. Вы, стоящий во главе государства, показываете пример, так неужели вы думаете, что вам не станут подражать? Сеять свинец и воображать, что уродится золото! Как не понять хотя бы того, что совесть каждого человека в таком случае будет равняться по совести стоящего выше всех и что фальшивка, которая зовется присягой принца, неизбежно влечет за собой подделку всех присяг.
II
Разница в цене
А потом, от кого требуют этой присяги? От нынешнего префекта? Он предал государство. От генерала? Он предал знамя Франции. От судьи? Но он предал закон. Ото всех этих чиновников? Они предали республику. Удивительная вещь, над которой стоит задуматься философу, — это сборище предателей, извергающее кучу присяг!
Полюбуемся этим великолепным зрелищем Второго декабря.
Луи Бонапарт верит в присяги! Он верит в присяги, которые приносят ему! Когда Руэр снимает перчатку и произносит: «Я клянусь!»; когда Сюэн снимает перчатку и говорит: «Я клянусь!»; когда Тролон прижимает руку к груди, к тому месту, где у сенаторов третья пуговица, а у других людей сердце, и говорит: «Я клянусь!» — Бонапарт чувствует, как слезы выступают у него на глазах, подсчитывает, растроганный, все эти клятвы верности и с умилением устремляет взор на эти преданные создания. Он доверяется им! Он верит! О бездна чистосердечия! Поистине — невинность плутов может иной раз довести до умопомрачения честного человека.
Но что все-таки удивляет и даже несколько огорчает благожелательного наблюдателя — это весьма своеобразный и непропорциональный способ оплаты этих присяг, странное неравенство цен, которые Бонапарт кладет за этот товар. Вот, например, Видок: будь он еще и теперь во главе сыскной полиции, он получал бы шесть тысяч франков жалованья в год, а Барош за то же самое получает восемьдесят тысяч. Отсюда следует, что присяга Видока приносила бы ему в день всего лишь шестнадцать франков шестьдесят шесть сантимов, тогда как присяга Бароша приносит Барошу ежедневно двести двадцать два франка двадцать два сантима. Явная несправедливость! Почему же такая разница? Присяга это присяга, иначе говоря, перчатка, снятая с руки, и семь букв. Разве в присяге Бароша есть что-нибудь еще сверх этого по сравнению с присягой Видока?
Вы скажете мне, что здесь дело в различии обязанностей, что Барош председатель Государственного совета, а Видок был бы всего лишь начальником сыскной полиции. Но я отвечу вам, что это чистая случайность, что, вероятно, Барош мог бы превосходно управлять сыскной полицией, а Видок — отлично председательствовать в Государственном совете. Это отнюдь не причина.
Или, может быть, присяги бывают разного качества? Как церковные службы: одна служба стоит сорок су, другая — десять: не служба, а так, «дребедень», как говаривал один кюре. Так, значит, по цене и присяга? И присяги, как всякий товар, различаются по сортам? Есть присяги высшего сорта, первого сорта, второго, самого низшего? Что же они — различной выделки, одни похуже, другие получше, попрочнее? С меньшей примесью оческов и хлопчатой бумаги? Может быть, краска получше? Может быть, есть присяги совсем новенькие, не бывшие в употреблении? А есть присяги, протершиеся на коленках, заплатанные или присяги стоптанные и дырявые? Короче говоря, есть ли выбор? Пусть нам разъяснят толком. Дело стоит того. Ведь платим-то мы. Приводя эти соображения в интересах налогоплательщиков, я прошу прощения у г-на Видока за то, что взял на себя смелость воспользоваться его именем. Я признаю, что не имел на это права. В самом деле, г-н Видок, возможно, отказался бы принести присягу.
III
Присяга образованных и ученых
Вот еще одна удивительная подробность: Бонапарт потребовал присяги от Араго. Итак, астрономия должна принести присягу. В хорошо организованном государстве вроде Франции или Китая все числится на должности, даже наука. Мандарин из академии зависит от мандарина из полиции. Большой телескоп с параллактической установкой должен принести Бонапарту клятву вассала. Астроном — это нечто вроде небесного жандарма. Обсерватория — караульная будка не хуже другой. Надобно присматривать за господом богом там, наверху; он, кажется, иной раз не совсем подчиняется конституции 14 января. Небо полным-полно пренеприятных намеков, и за ним нужен глаз да глаз. Открытие нового пятна на солнце несомненно должно подлежать строгой цензуре. Предсказание высокого прилива может быть проникнуто мятежным духом. Сообщение о лунном затмении может заключать в себе измену. Мы ведь в Елисейском дворце тоже несколько лунного нрава. [64] Свободная астрономия почти так же опасна, как и свободная печать. Кто знает, что происходит во время этих ночных свиданий с глазу на глаз между Араго и Юпитером? Если бы это еще был Леверрье — куда ни шло! Но член временного правительства! Берегитесь, господин де Мопа! Надо привести к присяге Бюро долгот, чтобы оно поклялось не заводить интриг со звездами, а в особенности с этими полоумными зачинщиками небесных переворотов, что носят имя комет.
К тому же — мы уже говорили об этом — тот, у кого в жилах течет кровь Бонапарта, неизбежно должен быть фаталистом. У великого Наполеона была своя звезда, у малого должна быть своя туманность; астрономы, конечно, все-таки отчасти и астрологи. Извольте присягать, господа.
Само собою разумеется, Араго отказался.
Одно из поразительных свойств присяги Луи Бонапарту заключается в том, что, в зависимости от вашего отказа или согласия принести ее, эта присяга отнимает у вас или возвращает вам ваши таланты, заслуги, способности. Вот, скажем, вы учитель греческого языка и латыни, — извольте принести присягу, иначе вас выгонят с вашей кафедры потому, что вы не знаете ни греческого, ни латыни. Вы преподаете риторику, — извольте присягать, а то — трепещите! — рассказ Терамена или сон Гофолии будут вам строжайше запрещены, вы будете скитаться без них до конца дней ваших и никогда уже не сможете к ним вернуться. Вы профессор философии, — присягайте Бонапарту, иначе вы лишитесь способности понимать тайны человеческого сознания и объяснять их молодым людям. Вы профессор медицины, — присягайте, а то вы не сумеете прощупать пульс у больного лихорадкой. Но если разгонят хороших профессоров, тогда не будет и хороших учеников? А в медицине в особенности это дело нешуточное. Что станет с больными? С больными? Экая важность — больные! Самое главное, чтобы медицина присягнула Бонапарту. К тому же, если семь с половиной миллионов голосов что-нибудь значат, нужно признать, что уж пусть лучше вам отрежет ногу какой-нибудь присягнувший осел, чем не присягнувший Дюпюитрен.
Да, все это смешно, но тоска сжимает сердце: если вы юное, редкое, благородное дарование, как Дешанель, строгий и прямой ум, как Депуа, глубокий и острый мыслитель, как Жак, крупный писатель и известный историк, как Мишле, — присягайте или подыхайте с голоду.
Они отказываются. И отныне только безмолвие и мрак, в котором они пребывают с непоколебимою стойкостью, знают, какова их судьба.
IV
Любопытные подробности
Такая присяга — это отрицание всякой морали, полное отсутствие стыда, наглое надругательство над всем. Поэтому эти неслыханные бесчинства происходят у всех на глазах, и все их видят. В некоем городе, в Эвре
