Наполеон малый

Председатель коммерческого суда в Эвре отказался принести присягу. Предоставляем слово «Монитеру»:

«Г-н Берне, бывший председатель коммерческого суда в Эвре, был вызван исправительным судом города Эвре в связи с происшествием, имевшим место 29 апреля сего года в зале заседаний коммерческого суда.

Г-ну Берне было предъявлено обвинение в подстрекательстве к враждебным выпадам и неуважению к правительству».

Суд первой инстанции постановил вынести порицание господину Берне и отпустить его. Дело обжаловано «прокурором республики» по причине слишком мягкого приговора суда.

Приговор апелляционного суда в Руане:

Суд постановил:

«Принимая во внимание, что судебное преследование возбуждено исключительно по обвинению в подстрекательстве к враждебным выпадам против правительства и неуважению к власти;

Принимая во внимание, что в данном случае это преступление, по данным предварительного следствия, заключалось в последнем пункте письма, написанного Берне прокурору республики в Эвре от 26 апреля сего года, в пункте, составленном в следующих выражениях:

«Однако я полагал бы опасным требовать того, что мы прежде считали правом. Сама судебная корпорация будет нам благодарна за то, что мы не хотели позорить мантию судьи, подвергая ее насилию со стороны властей, о котором сообщает ваша депеша».

Принимая во внимание, что, как бы ни было достойно порицания поведение Берне в этом деле, суд не находит в выражениях этой части письма состава преступления, именуемого подстрекательством к враждебным выпадам против правительства и неуважению к власти, ибо приказ, в силу которого надлежало употребить силу, чтобы прервать заседание судей, отказавшихся принести присягу, исходил не от правительства;

Следовательно, нет основания применять в данном случае уголовный кодекс;

В силу чего подтверждается решение суда первой инстанции, дело оставляется без последствий».

В апелляционном суде в Руане председательствовал Фран-Карре, бывший главный прокурор при суде пэров, тот самый, который, выступая на Булонском процессе, сказал Бонапарту: «Вы виновны в подстрекательстве к измене, вы раздавали деньги, соблазняли людей на предательство».

например, судьи, принесшие присягу, вершат суд над судьями, которые отказались ее принести; бесчестье, усевшись в судейском кресле, сажает честь на скамью подсудимых; продажная совесть хулит неподкупную; публичная девка бичует девственницу.

Итак, с этой присягой что ни шаг, то сюрпризы. Николе просто жалкий плут рядом с Бонапартом. После того как Бонапарт обошел всех своих лакеев, своих сообщников и свои жертвы и набил себе карманы их присягами, он благодушно обратился к доблестным командирам Африканской армии и «сказал им сладко, чуть дыша»: «Да, кстати, вы знаете, что я велел моим людям схватить вас ночью, в постели; мои шпики ворвались к вам в дом, размахивая обнаженными саблями; я даже потом надавал им орденов и наград за этот подвиг; я велел пригрозить, что заткну вам рты, если вы только попробуете крикнуть; я приказал тюремщикам схватить вас за шиворот и бросить в Мазас, в камеру с ворами, и в Гам, в мою собственную камеру; руки ваши и до сих пор в синяках от веревок, которыми я велел вас связать, — добрый день, господа, да хранит вас господь бог, будьте добры, присягните мне на верность». Шангарнье посмотрел на него в упор и ответил: «Нет, изменник!» Бедо сказал: «Нет, обманщик!» Ламорисьер ответил: «Нет, клятвопреступник!» Лефло ответил: «Нет, разбойник!» Шаррас дал ему пощечину.

И физиономия Бонапарта пылает и поныне — не от стыда, а от пощечины.

Вот еще одна разновидность присяги. В казематах, в крепостях, на понтонах, в африканской ссылке — тысячи арестантов. Кто эти арестанты? Мы уже говорили: это республиканцы, патриоты, защитники закона, невинные мученики. Мужественные голоса уже оповестили весь свет о том, что им приходится терпеть, это начинают понимать все, мы сами в особой книге о Втором декабря разодрали до конца завесу, за которой все это происходит. Итак, хотите вы знать, что там творится? Случается иной раз, что сломленные бедствиями, выбившиеся из сил, отчаявшиеся люди, раздетые, разутые, голодные, изъеденные вшами, измученные лихорадкой, несчастные рабочие, оторванные от мастерских, несчастные крестьяне, оторванные от плуга, оплакивающие жену, мать, детей, осиротевшую или овдовевшую семью, которая тоже сидит без хлеба, а может быть, не имеет и пристанища, — случается, что кто-нибудь из этих истерзанных, больных, умирающих, потерявших надежду горемычных людей падает духом и соглашается «просить помилования». Им тут же дают подписать заранее заготовленное письмо, адресованное «монсеньеру принцу-президенту». Мы публикуем это письмо в том виде, в каком его засвидетельствовал Кантен- Бошар.

«Я, нижеподписавшийся, клянусь честью, что принимаю с благодарностью милость, оказанную мне принцем Луи-Наполеоном, и обязуюсь никогда не вступать ни в какие тайные общества, уважать законы и быть верным правительству, которое наша страна выбрала голосованием 20 и 21 декабря 1851 года».

Осмыслим этот весьма знаменательный факт: милосердие не даруется, оно вымаливается. Эта форма обращения: «просите нас о помиловании» на самом деле обозначает: «помилуйте нас». Убийца, склонившись над своей жертвой, заносит нож и кричит: «Я тебя схватил, арестовал, поверг наземь, ограбил, обобрал дочиста, исполосовал ножом, вот я тебя топчу ногами, и кровь хлещет изо всех твоих ран — так скажи мне, что ты раскаиваешься, и я не прикончу тебя». Это раскаяние, которое преступник вымогает у ни в чем не повинных людей, — просто-напросто форма, в которой проявляются его тайные угрызения. Он воображает, что таким образом обезопасит себя от собственного преступления. К каким бы ухищрениям он ни прибегал, чтобы забыться, как бы ни оглушал себя непрерывным звоном семи с половиной миллионов погремушек своего «плебисцита», все же бывают минуты, когда этот человек, совершивший переворот, невольно задумывается; он смутно прозревает завтрашний день и отбивается от неотвратимого будущего. Ему нужно формальное снятие вины, законное оправдание, реабилитация, расписка. Он требует этого у побежденных, а в случае надобности, если они упорствуют, он подвергает их пыткам. Луи Бонапарт чувствует, что в глубине совести каждого узника, каждого сосланного, каждого изгнанника есть судилище и на этом судилище разбирается его дело. Он содрогается, втайне боится своей жертвы, и под видом помилования, которое он якобы ей дарует, он вымогает у нее, своего судьи, оправдание себе.

Он надеется таким образом обмануть Францию — ведь и она тоже есть живая совесть и внимательный суд; он надеется, что в тот день, когда ему будут выносить приговор, она, увидев, что жертвы его простили ему, пожалеет его. Он ошибается. Пусть поищет себе другую лазейку, здесь ему не ускользнуть.

V 5 апреля 1852 года

Вот что происходило в Тюильри 5 апреля 1852 года. Около восьми часов вечера передняя наполнилась людьми в красных мантиях; важные, величественные, в большинстве убеленные сединами, они держали в руках черные бархатные шапочки с золотым шитьем и разговаривали между собою, понизив голос. Это были председатели и советники кассационных судов, старшие председатели апелляционных судов и главные прокуроры: вся судейская верхушка Франции. Эти люди толклись в передней. Их провел сюда адъютант и оставил здесь. Прошло четверть часа, полчаса, час, — они расхаживали взад и вперед, из угла в угол, разговаривали, вынимали часы, посматривали на них, ожидали, что вот-вот раздастся звонок. Когда прошло около часа, они, наконец, заметили, что здесь нет даже кресел, чтобы можно было присесть. Один из них, Тролон, отправился в другую переднюю, где были лакеи, и пожаловался. Ему принесли стул. Наконец распахнулись двери, и они гурьбой вошли в гостиную. Там, прислонившись к камину, стоял