Том 12. Стихотворения

Ты в ярости кипишь: «Как, эти дети мрака
Войной на имена великие идут,
Что вкруг великого Людовика цветут?»
Ты уверяешь нас, что тщетны все старанья,
Что очень крут подъем и коротко дыханье,
Ты предрекаешь нам в грядущем неуспех,
Ты говоришь: «Баттё глядит на нас на всех.
Танкред из бронзы весь, а Гамлет ваш из глины,
И вечны Буало фальшивые седины».
Увенчан лаврами, косой ты бросил взгляд
На кучу, где стихи нечистые лежат.
И старый добрый вкус — старик, что подметает
На Пинде всякий сор, — в ответ тебе мигает.
И вот уж, осмелев, с отвагою в груди
Ты нам кричишь: «Смету я вас и сам!»
Мети.

Париж, ноябрь 1834

«Ну да, мечтатель я…»

Ну да, мечтатель я, товарищ златоцветам,
Что в трещинах стены растут нередко летом.
Мне собеседники — деревья, ветр, вода.
Они — друзья мои. И майским днем, когда
Свой аромат струит налившаяся ветка,
С желтофиолями беседую нередко,
С плющом советуюсь и с васильком простым.
Созданье чудное, что мнится вам немым,
Ко мне склоняется, моим пером здесь пишет.
Что слышал встарь Рабле, то слух мой ныне слышит;
Я вижу смех и плач; все слышу, как Орфей.
Пусть не дивит вас то, что в щедрости своей
Природа говорит мне вздохом несказанным.
Я внемлю голосам, мне родственным и странным.
Ведь прежде, чем начать концерт священный свой,
И куст, и воробей, и ключ в лугах живой,
Могучий бас дубрав с оркестром вечно новым
Всех крыльев, венчиков — меня встречают словом;
Я — завсегдатай, свой в оркестре дивном том.
Мечтатель я; не то б лесным был божеством.
Благодаря во мне царящему покою,
Тому, что тихо я беседую с листвою,
С лучом и с каплями дождя, спустился я
Так глубоко, достиг той бездны бытия,
Где чуткость дикая трепещет, как от боли, —
И даже мухе страх я не внушаю боле!
Былинка зыблема волнением всегда,
Но приручить ее не стоит мне труда;
В присутствии моем и розы со шмелями
Своими заняты различными делами.
Порой сквозь легкую ветвей тенистых сеть
Приближу к гнездам я лицо, чтоб подсмотреть,
И в птичке-матери не более тревоги
Я вызову, чем бог, к нам заглянув в берлоги,
В нас вызвал бы самих; не пробуждаю гнев
Я в строгих лилиях, не в пору подоспев,
Лишь поцелуи дня заставят их раскрыться;
Меня стыдливая фиалка не дичится:
Я друг красавицам, я скромен и не строг.
Небесный ветреник, беспутный мотылек
Мнет весело цветок, с него не улетая,
Когда я прохожу в тени ветвей, мечтая;
А если вздумает тот скрыться под травой,
Заметит мотылек: «Не бойся! Это свой».

Ле-Рош, август 1835

«Поэту надлежит…»

Поэту надлежит, любя лазурь и тень,
Душою трепетной, сияющей как день,
Всех за собой ведя, гоня от всех сомненье, —
Певцу чудесному, чье жаждут слышать пенье
Мечтатель, женщина, любовник и мудрец, —
Быть яростным подчас и грозным наконец.
Когда порой мечтать над книгой вам случится,
В которой все пьянит, ласкает и лучится,
В которой для души найдется всюду мед
И каждый уголок сиянье неба шлет;
Среди поэзии высокой и смиренной,
В священной тишине, где взрос цветок бесценный,
Где слышно, как текут ручьи воды и слез,
Где строфы птицами с окраской пестрой грез
Летают и поют любовь и упованье, —