Том 12. Стихотворения

Всех: веру кроткую с пощечиною папской,
С ней истину, и с ней
Свободу бледную, и правду в петле рабской,
Посмешище судей,

И две страны — сестер, что нас вскормили обе:
Рим (слезы душат речь!)
И Францию! По ней ты, в утонченной злобе,
Дал крови Рима течь!

Душитель роковой! Историю пугая,
Предстанешь ты во тьме —
Как виселица вдруг нам предстает, нагая,
На сумрачном холме!

Джерси, январь 1853

XI ПОЛИНА РОЛАН

Ни зла, ни гордости не ведала она.
Она любила лишь — ясна, проста, бедна.
Ей хлеба на обед порою не хватало.
Имея трех детей, она себя считала
И матерью для всех, пришибленных судьбой.
Деянья черные, что мрак хранит ночной,
Подъем и спад пучин, что рвутся, пасть разинув,
Пигмеи, что подкоп ведут под исполинов, —
Все силы зла, каким порой названья нет,
Не страшны были ей. За мглою зла и бед
Светился ей творец, строитель дня иного,
И вера юною в ней воскресала снова.
Свободы факелы стремясь раздуть сильней,
Она тревожилась за женщин и детей
И шла к трудящимся, их ободряя в горе:
«Жизнь тяжела теперь, но станет лучше вскоре;
Вперед же!» И она уверенно несла
Надежду всем. Она апостольшей была
И вместе — матерью; таких нам тоже надо,
Чтоб кротче нас учить среди земного ада.
Ей самый мрачный ум доверчиво внимал;
Заботливая, шла она в любой подвал,
Где нищета жила средь голода и дрожи:
Больные, старики на их убогом ложе
И безработные с угрюмой их тоской.
Чуть при деньгах, она широкою рукой
Несла их беднякам, как бы сестра родная;
А без гроша сама, — шла, сердце отдавая.
Любовь — как солнцу блеск — была ей врождена;
Считала род людской своей семьей она
И человечеством своих детей считала.
Она прогресс, любовь и братство возглашала,
Страдающих зовя в сияющий простор!

За преступленьями такими — приговор.
Спаситель общества, и церкви, и порядка
Ее в тюрьму швырнул. Но пить ей было сладко
Желчь с губки; был ответ улыбкой тихой дан.
Пять месяцев прошло: грязь, полумрак, туман;
Тюремщики; порок, дерущий смехом глотку;
Хлеб черный, что швырком летит через решетку;
Забытость… И она добру учила зло —
И воровство и блуд внимали ей светло.
Пять месяцев… Затем солдат (не удостою
Назвать его) пришел с дилеммою такою:
«Признайте новый строй — и выйдете на свет
(От веры отступясь); не то пощады нет:
Ламбесса! Выбор — ваш». И был ответ: «Ламбесса».
Назавтра, скрежеща, железная завеса
Ворот раздвинулась; фургон вкатил на двор,
«Вот и Ламбесса…» Был спокоен светлый взор.
В тюрьме той многие томились беззаконно —
Борцы за право… Всех не втиснешь в гроб фургона,
В ячейки мерзкие не всех бойцов вместишь;
И женщин повели пешком через Париж;
Шли кучкой тесною в кольце тюремной стражи.
Вели хоть не воров и не убийц, но та же
Из полицейских уст хлестала брань по ним.
Порой прохожие, смущенные таким
Нечастым зрелищем, — что женщин гонят стадом, —
Приблизясь, пристальным их обводили взглядом;
Кривой усмешкой страж давал зевакам знак,
И расходились те, ворча: «Ах, девки! Так».
Полина ж узницам шептала: «Тверже, сестры!»
И хриплый океан, от волн и пены пестрый,
Умчал их. Труден был и долог переход;
Был черен горизонт, и ветер — точно лед;
Ни друга возле них, ни голоса в ответ им.
Они дрожали. Дождь пришлось им, неодетым,