Та тень, чей взор снести б лишь Дон Жуан безбожный Сумел, не побледнев, — чем славился б века! — Виденье то, чья плоть иззубрит сталь клинка И руку — только тронь — оледенит мгновенно, — Все в нем: борьба, любовь, страстей свирепых смена, Злодейство, гордость, месть, все тайны мертвеца И вся ответственность героя и бойца, Что на гранит ступил, став бронзой роковою! Кто, кто, охваченный горячкой мозговою, В хаосе городов, грозит которым рок, — Кто видеть статую блуждающую мог? Такое существо, немыслимо, ужасно, Идет, — и ночь дрожит, и стынет мрак безвластно, И мгла в смятении; да и сама мечта, Которой по ночам рисует темнота Свой мир таинственный сквозь сомкнутые веки, Мечта, привычная встречать вдруг морок некий, — И та пугается, завидя тот фантом, В полночном сумраке блуждающий пустом, И бьет ее озноб: у призрака такого Не поступь мертвеца и не шаги живого. Тень шла — и глубь тряслась под тяжестью копыт. Быки мостов, где волн немолчный стон звучит; Кладбища мрачные, где гулче гром металла; Соборов паперти под сводами портала, Что в коронацию видали строй карет; Канавы боен тех, где кровь за много лет, Сгустившись, загнила; мансарды, где во мраке Свой гнев задумчивый растили Равальяки; Подполья тайные безмолвных башен, где Висят ошейники людские на гвозде; У старых крепостиц крюки мостов подъемных; Дороги, где зимой льет дождь из туч огромных Как из ведра иль снег сплошной стеной валит, — Всё содрогается под бронзою копыт. И так как истинно (то подтвердит гробница!), Что вслед за королем, кто б ни был он, влачится Все королевство, встав как призрак, — то Париж От замков до лачуг, от погребов до крыш, От самых жалких нор до башни самой главной Глубинный отзвук дал на этот шаг державный. То как бы дикий крик возник из темноты — Вопль рабства вечного и вечной нищеты, Рычание веков, безумных и мятежных, Стон тяжкий времени и бедствий безнадежных. Рыдало Прошлое в тех жалобах ночных — Тоска исчезнувших и с ней тоска живых. Там кровь была и плоть, железо, яд и пламя, Чей хриплый зов летит к тому, за облаками; То недра кладбища свою стремили речь. Там, в грозном ропоте, рвались огнем — картечь, Убийства, гордый блеск победоносной власти Под плач младенческих и девичьих несчастий, Со свистом пули там летели из бойниц; Вой сумасшедших плыл из гнусной тьмы больниц; В застенках пыточных под горн мехи дышали; Подвалы карцеров рыдали и стонали; Ужасный Сен-Лазар чумой дышал из недр; Всех парий гноище, хрипел в тоске Бисетр, Там шло Отчаянье со свитой прокаженных, Смерть — с палачами, Власть — с толпой вооруженных; Терзали матери седые космы; битв Курилась кровь под гром торжественных молитв; Все, все звучало там: турниры, состязанья, Тяжелый четверной галоп четвертованья, Секира, плаха, бич, и кол, и цепь — набор Орудий пыточных, что придан с давних пор, С повязкою для глаз, Фемиде человечьей, Кто самого Христа за дерзостные речи Распяла на кресте, одежды разыграв, И числит господа среди лишенных прав; Все там смешалось: скорбь, убийства, и набаты, И, с аркебузою, в окошке Карл Девятый; Крик, заглушаемый забывчивой водой Близ Нельской башни, гуд колоколов ночной; Марго, что в гроб альков опорожнять умела; Брюнгильда лютая, скупая Изабелла; Столбы позорные средь лавров и венков. Порой, как ураган, чей вдруг стихает рев, Иль океан, чья зыбь свои снижает горы, Тот ропот умолкал, — и оглашал просторы Лишь страшной статуи тяжеловесный шаг. И бледным ужасом ночной струился мрак С небес загадочных в лохмотьях черной тучи. И беспредельность их клубилась мглой летучей. И воин к площади Дофина путь избрал, Потом — проулочком, что, узенький, бежал От Кордегардии туда — к «Дворцу закона», Где спят и мантия судейская Немона,
