Том 15. Дела и речи

представляет собой преступление. Применение силы против права — такое злодеяние, что Восемнадцатого брюмера достаточно для того, чтобы зачеркнуть славу Аустерлица, а Второго декабря достаточно для того, чтобы поглотить имя Бонапарта. И Восемнадцатого брюмера и Второго декабря потерпела крушение не Франция, а Наполеон.

Если я произношу сейчас это имя, Наполеон, то лишь потому, что никогда не вредно напомнить факты и сослаться на принципы; однако само собою разумеется, что это имя занимает слишком большое место в истории, чтобы мне пришло в голову сопоставлять его с именами наших нынешних правителей. Я не хочу задевать ничью скромность. (Возгласы: «Браво!» Смех.)

Я хочу лишь заявить, и заявить непреклонно, что власти обязаны проявлять глубокое уважение к закону, к законодателю, создающему законы, и ко всеобщему избирательному праву, создающему законодателя.

Вы видите, господа, что необходимо, ступень за ступенью, восходить к всеобщему избирательному праву. Оно и отправной и конечный пункт; ему принадлежит и первое и последнее слово.

Господа, всеобщее избирательное право скажет свое слово, и это слово будет непререкаемым и решительным. Окончательное решение, произнесенное священным голосом Франции, будет одновременно и повелением и приговором — повелением для республики, приговором для монархии. (Возгласы: «Да! Да!» Аплодисменты.)

Порою, господа, — это видно из истории, — правительствами овладевает мятежный дух. Они навязывают стране то, что можно назвать «кризисами по прихоти», и эти кризисы — самые губительные. Они тем более опасны, что они бессмысленны и безрассудны; им присущи бессознательность невежества и раздражительность каприза. Внезапно, грубо, беспричинно, ради собственного удовольствия они приостанавливают труд, промышленность, торговлю, обмен, развитие идей, вызывают противоречия между людьми, нарушают денежное обращение, угнетают мысль, затрудняют все, вплоть до свободы передвижения. Эти кризисы имеют наглость заявлять, что они намерены продолжаться, и выставляют свои условия. Их настойчивость ошеломляет ущемленную и обедневшую страну. О некоторых правительствах можно сказать, что они затягивают узел на общественном благоденствии. Этот узел можно либо перерезать, либо распутать; его перерезают революции, его распутывает всеобщее избирательное право. (Аплодисменты.)

Все распутывать, ничего не перерезать — в этом, граждане, и заключается великое достоинство всеобщего избирательного права.

Народ правит посредством голосования — это и есть порядок; народ властвует посредством выборов — это и есть мир.

Итак, необходимо, чтобы всеобщему избирательному праву подчинялись. Так оно и будет. Воля всеобщего избирательного права — воля неба. Народ — это верховная власть; Франция — это свет. Нельзя разговаривать повелительным тоном ни с народом, ни с Францией. Бывают случаи, когда правительство, недостаточно просвещенное, как бы теряет представление о соразмерности; в этих случаях всеобщее избирательное право напоминает ему о ней. Франция — совершеннолетняя; ей известно, что она собою представляет, она поступает так, как считает нужным; она управляет цивилизацией при помощи своего разума, своей философии, своей логики, своего искусства, своего героизма; Франция великолепно сознает, что она необходима миру; на нее обращены взоры народов, и поступь ее подобна поступи богини. Кем бы мы ни были, будем взвешивать свои слова, когда нам оказана величайшая честь — говорить с ней. Франция — страна столь прославленная, что перед ней склоняют голову даже самые выдающиеся люди. Перед ее величием в изумлении останавливаются самые великие. Монтескье не отважился бы сказать ей: «Моя политика», а Вашингтон, безусловно, не осмелился бы сказать ей: «Моя воля». (Одобрительный смех.)

Граждане, всеобщее избирательное право победит. Нынешняя туча рассеется. Франция отдаст приказ, и ему подчинится каждый. Я не хочу никого оскорбить подозрением в неповиновении. Победа будет полной. Уже сейчас мы поглощены мыслями о мире, и мы испытываем некоторую жалость. Мы не будем доводить нашу победу до логического предела, но торжество права и закона несомненно. Будущее одержит верх над прошлым. (Всеобщее одобрение.)

Граждане, будем верить в нашу родину. Никогда не будем отчаиваться. У Франции есть свое великое предназначение. Она заботится о народах, она — полезная нация, она не может прийти в упадок или потерпеть урон, свои увечья она покрывает своим сиянием. В переживаемый нами час, окровавленная, расчлененная, ограбленная, лицом к лицу с заговором сил прошлого, оспариваемая, подвергнутая обсуждению, поставленная под сомнение, она величаво улыбается, и мир восхищается ею. Она проникнута сознанием своей необходимости. Так неужели же она может испугаться пигмеев, она, победившая гигантов? Она творит чудеса в сфере идей, она совершает невероятное в реальной жизни; чтобы заложить основы будущего, она, всемогущая, обращает на пользу все вплоть до катаклизмов. Да, граждане, — и это будут мои последние слова, — можно всего ожидать от той Франции, которая из самой грозной бури — революции — сумела извлечь самую устойчивую форму правления — республику. (Продолжительные аплодисменты.)

ГОДОВЩИНА МЕНТАНЫ Муниципалитету города Рима

Версаль, 22 ноября 1877

Сын Франции шлет привет сынам Италии. Ментана — одно из позорных действий Луи Бонапарта и одно из славных деяний Гарибальди. Братство народов протестует против этого преступления империи, вызывающего скорбь Франции.

Для нас, французов, Италия — такое же отечество, как и Франция; и Париж, в котором живет дух современности, протягивает руку Риму, в котором живет душа античности. Народы, будем любить друг друга.

Мир людям, свет умам.

Виктор Гюго.

1878

СТОЛЕТИЕ СО ДНЯ СМЕРТИ ВОЛЬТЕРА 30 мая 1878 года

Сто лет тому назад в этот день умирал человек. Он умирал бессмертным. Он уходил от нас, обремененный годами, обремененный творениями, обремененный самой славной и самой ужасной ответственностью — ответственностью за совесть людей, которую он предупреждал и стремился наставить на правильный путь. Он уходил, сопровождаемый проклятиями и благословениями — проклятиями прошлого и благословениями будущего, — таковы, господа, две прекрасные формы славы. Лежа на смертном одре, он слышал, с одной стороны, овации современников и потомства, а с другой — гиканье и гул ненависти, которые неумолимое прошлое обрушивает на тех, кто с ним боролся. Он был больше чем человек — он был эпоха. Он исполнял долг и осуществлял миссию. Для дела, которое он совершил, его, безусловно, избрала высшая воля, проявляющаяся столь же отчетливо в законах судьбы, как и в законах природы. Восемьдесят четыре года, прожитые этим человеком, занимают промежуток, отделяющий зенит