Том 15. Дела и речи

усмешкой и холодным презрением посмотрит он на ваши жалкие законы, такие злобные и такие слабые, бросающие вызов духу века, общественному здравому смыслу, демократии и вонзающие свои крохотные коготки в гранит всеобщего избирательного права! (Долго не прекращающиеся одобрительные возгласы слева.)

Еще несколько слов, господа. Я попытался охарактеризовать складывающуюся ситуацию. Позвольте мне, прежде чем покинуть трибуну, охарактеризовать самый закон.

Люди прогресса могли бы опасаться этого закона, как факела, способного вызвать пожар революции, но как основа избирательной системы он вызывает у них только презрение.

И это не потому, что он плохо состряпан; совсем наоборот. Хотя он ничуть не эффективен сейчас и никогда не будет эффективен, все же это хитрый закон, закон, сооруженный по всем правилам искусства. Я отдаю ему должное. (Смех в зале.)

Смотрите, вчитайтесь, каждая деталь в нем подогнана очень ловко. Давайте рассмотрим его вкратце. Это будет поучительно! (Снова смех. Возгласы: «Превосходно!»)

Простое требование, предъявленное к избирателю Учредительным собранием — проживать в определенном месте, — ваш закон исподтишка подменяет требованием иметь постоянное местожительство. Вместо шестимесячного ценза оседлости он устанавливает трехлетний срок и притом заявляет: «Это одно и то же!» (Протесты справа.) Он упраздняет необходимый для честного проведения выборов принцип постоянства избирательных списков с таким видом, словно и не прикасается к нему (смех в зале), и подставляет взамен принцип постоянного местожительства, посягающий на права избирателя. Новый закон зачеркивает, не обмолвясь об этом ни словом, статью 104-ю Гражданского кодекса, которая не требует для установления местожительства ничего, кроме простого заявления избирателя, и подменяет эту статью либо косвенно восстанавливаемым цензом, либо, при отсутствии ценза, установлением плохо замаскированной электоральной зависимости рабочего от хозяина, слуги от господина, сына от отца. Он порождает таким образом — и в этом сказывается неблагоразумие его ловких сочинителей — глухую войну между хозяином и рабочим, между господином и слугой и — что преступнее всего — между отцом и сыном. (Движение в зале. Возгласы: «Правильно!»)

По-моему, я достаточно ясно показал, что избирательное право неотъемлемо от внутреннего существа гражданина, что без него нет и самого гражданина, что оно не следует за гражданином, а составляет с ним единое целое, дышит в его груди, течет в его жилах вместе с кровью, сопровождает его повсюду, является свободным, как и он сам, рождается и умирает вместе с ним; что это право не может быть утрачено, ибо оно является органическим, личным, живым, священным правом (смех справа); что оно представляет собой самую жизнь, плоть я душу человека. И как же поступает ваш закон с этим правом, кому он его передает? Неодушевленной вещи жилищу, груде камней, номеру дома! Он делает из избирателя крепостного! (Возгласы «Браво!» слева. Ропот справа.)

Я продолжаю. Ваш закон запросто, словно тут и говорить не о чем, совершает нечто до крайности возмутительное: он упраздняет звание избирателя и подставляет на его место уполномоченного. (Движение в зале.) Но и это еще не все. Он изгоняет из числа лиц, пользующихся избирательным правом, целые группы граждан, исключает представителей некоторых свободных профессий, как, например, актеров, которые, занимаясь своим ремеслом, вынуждены почти ежегодно менять местожительство.

Голос справа. Ну что ж, комедианты останутся за бортом! Тем лучше!

Виктор Гюго. Я отмечаю, и «Монитер» тоже отметит это, что когда я посетовал на исключение из числа избирателей целой группы граждан, заслуживающих, как и любая другая группа, уважения и внимания, с этой стороны раздался смех и прозвучали слова: «Тем лучше!»

Голоса справа. Да, да!

Г-н Т. Бак (с места). Возрождаются времена отлучения. Ваши предки выбрасывали комедиантов из лона церкви, а вы их превзошли: вы выбрасываете их из общества. (Возгласы слева: «Превосходно!»)

Голоса справа. Да, да!

Виктор Гюго. Пойдем дальше. Продолжаю рассмотрение вашего закона. Он уравнивает и отождествляет уголовного преступника с писателем, нарушившим законы о печати. (Возглас справа: «И правильно делает!») Он равно лишает их права голоса и на равных началах исключает из избирательных списков. (Возглас справа: «Так и надо!») Таким образом, будь сейчас жив Вольтер, то при нынешнем строе, религиозная и политическая нетерпимость которого плохо прикрыта маской заботы о строгости нравов (движение в зале), Вольтера наверняка осудили бы за оскорбление общественной и религиозной нравственности… (Возгласы справа: «Да, да! И отлично поступили бы!» Тьер и Монталамбер проявляют явные признаки волнения.)

Г-н Т. Бак (с места). А Беранже! Он тоже был бы лишен права голоса!

Другие голоса. А Мишель Шевалье!

Виктор Гюго. Я не хотел упоминать никого из числа живущих ныне. Я привел в качестве примера одно из самых великих и прославленных во всем мире имен, имя, которым гордится Франция, и я говорю вам: Вольтер подпал бы под действие вашего закона. Да! Среди исключенных из избирательных списков и лишенных права голоса оказался бы злостный правонарушитель Вольтер. (Долго не прекращающееся движение в зале.)

Голос справа. И было бы очень хорошо! (Неописуемое волнение на всех скамьях.)

Виктор Гюго. Это было бы очень хорошо, не правда ли? Да, среди исключенных вами из избирательных списков и лишенных права голоса оказался бы злостный правонарушитель Вольтер (снова движение в зале), и это доставило бы большое удовольствие Лойоле. (Аплодисменты слева и долго не прекращающийся смех.)

Что еще сказать о вашем законе? Он с дьявольской ловкостью сооружает целую систему формальностей и оттяжек, которые влекут за собой лишение избирательного права. Он полон ловушек и капканов, отнимающих права у трех миллионов человек. (Сильное волнение в зале.) Можно подвести итог, господа: этот закон наносит тяжкий удар тому, что предшествует конституции и стоит над ней, — праву народа на верховную власть. (Возгласы: «Верно! Верно!»)

Вопреки прямому смыслу статьи 1-й конституции, наш закон передает одной части народа право осуществлять верховную власть, тогда как оно принадлежит лишь всей совокупности граждан. Три миллиона исключенных из избирательных списков он подчиняет на феодальных началах шести миллионам привилегированных. Он создает, как это ни чудовищно, класс илотов! (Движение в зале.) И, наконец, в силу лицемерия, которое, впрочем, прекрасно гармонирует с той искренностью, что царит у нас повсюду и заставляет называть римские проскрипции амнистиями, а закабаление народного просвещения — свободой (возгласы: «Браво!»), ваш закон издевательски продолжает именовать это ограниченное, изуродованное избирательное право, право привилегированных, право лиц, обладающих постоянным местожительством, всеобщим избирательным правом! Итак, то, что мы с вами обсуждаем, то, о чем я говорю сейчас с этой трибуны, — это закон о всеобщем избирательном праве! Господа, я не скажу, что этот закон сочинил Тартюф — упаси боже, — но я заявляю, что его окрестил Эскобар! (Бурные аплодисменты и веселое оживление на всех скамьях.)

Так вот, хотя ваш закон представляет собой — я настаиваю на этом — систему хитросплетений и ловушек, нагромождение уловок, сомнительных комбинаций и неблаговидных приемов, знаете ли вы, чего вы добьетесь, если он, паче чаяния, когда-нибудь будет применен? Решительно ничего. (Волнение в зале.) Решительно ничего не даст он вам, его создателям. (Возгласы справа: «Это наше дело!»)

Ибо ваш законопроект, как я уже сказал, чудовищно дерзок, жесток, ужасен, но при всем этом он