Том 15. Дела и речи

При таких обстоятельствах даже наиболее мужественные люди начинают сомневаться в благодетельности революций, этих великих стихийных событий, извлекающих из тьмы на свет одновременно и возвышенные идеи и ничтожных людишек (аплодисменты), революции, которые мы расцениваем как благо, имея в виду провозглашенные ими принципы, но можем, бесспорно, расценить и как катастрофу, взглянув на людей, оказавшихся у власти. (Одобрительные возгласы.)

Я возвращаюсь, господа, к тому, о чем уже говорил. Нам, законодателям, нельзя быть опрометчивыми; мы не должны забывать, что эти три принципа — народовластие, всеобщее избирательное право, свобода печати — живут общей жизнью. Посмотрите хотя бы, как они защищают друг друга! Если опасность грозит свободе печати, всеобщее избирательное право тотчас берет ее под свою защиту. Если что-нибудь угрожает всеобщему избирательному праву, на подмогу немедленно приходит печать. А любой удар, наносимый свободе печати и всеобщему избирательному праву, оказывается в то же время покушением на принцип народовластия. При урезанной свободе парализуется право народа на осуществление верховной власти. Этого права нет вовсе, если оно не в состоянии проявить себя и в действии и в слове. Наложить путы на избирательное право — значит отнять у верховной власти возможность действовать, наложить путы на свободу печати — значит лишить верховную власть возможности высказываться.

Так вот, господа, это опасное предприятие (движение в зале) наполовину уже было осуществлено 31 мая. Сегодня хотят доделать остальное. Именно такова цель предлагаемого закона. Против народа — носителя верховной власти — затеяно судебное дело, и его хотят во что бы то ни стало довести до конца. (Возгласы: «Правильно! Правильно! Именно так!»)

Я не могу не предостеречь Собрание от этого.

Признаюсь, господа, я думал, что Кабинет министров откажется от этого закона.

Мне казалось, что свобода печати и так уже полностью отдана в руки правительства. С помощью юриспруденции на борьбу с мыслью был мобилизован целый арсенал средств, правда отнюдь не конституционных, но, увы, вполне законных. Чего же еще оставалось желать? Разве полицейские не схватили уже за шиворот свободу печати вместе с газетчиком? Разве не травили ее вместе с расклейщиком, разве не подвергали взысканиям и не преследовали вместе с книгопродавцем, не изгоняли вместе с типографщиком, не заключали в тюрьму вместе с редактором? Не хватало только одного, и все из-за безбожия нашей эпохи, отвергающей назидательные зрелища такого рода, не хватало, чтобы свобода печати была вместе с пишущим публично сожжена на добром ортодоксальном костре. (Движение в зале.)

Но и до этого можно дойти. (Одобрительный смех слева.) Видите, господа, как обстояли дела и как все было отлично налажено. Разумный закон о типографских патентах был превращен в стену между журналистом и типографщиком. Пишите себе сколько угодно для своей газеты, все равно ее не станут печатать! Полезный, при правильном его толковании, закон о торговле печатными изданиями вразнос превратили в средостение между газетой и читателями. Печатайте себе свою газету, все равно ее не станут распространять! (Возгласы: «Превосходно!»)

И вдобавок печати, оказавшейся за этими стенами, за этой двойной оградой, которая со всех сторон окружила мысль, говорили: «Ты свободна!» (Смех в зале.) Так наслаждение издевательством дополняло собой радость, вызываемую возможностью беспрепятственно творить произвол. (Снова смех в зале.)

Особо примечателен закон о типографских патентах. Есть упрямые люди, которые во что бы то ни стало хотят, чтобы у конституции был какой-то смысл, чтобы она приносила реальные плоды и была хоть в какой-то мере последовательна. Так вот, эти люди воображали, будто закон 1814 года и в самом деле отменяется статьей 8-й конституции, провозглашающей, или якобы провозглашающей, свободу печати.

Вместе с Бенжаменом Констаном, с господином Эзебом Сальвертом, с господином Фирменом Дидо, с достопочтенным господином де Траси они полагали, что этот закон о патентах отныне утрачивает всякий смысл, что свобода писать — это либо то же самое, что свобода печатать, либо это пустой звук. Они полагали, что, освобождая мысль, дух прогресса не мог вместе с тем не освободить и материальных средств, которыми она пользуется, — пера и чернил в писательском кабинете, машин в типографском заведении; что без этого толковать об «освобождении мысли» — значило бы просто насмехаться. Они полагали, что свобода распространяется на все способы писать черным по белому, что перо и печатный станок — это одно и то же, что по сути печатный станок есть не что иное, как перо, достигшее своего предельного могущества. Мысль, полагали они, создана богом для того, чтобы, выйдя из головы человека, лететь вдаль, и именно печатные станки дают ей те крылья, о которых говорит священное писание. Бог сделал ее подобной орлу, а Гутенберг — подобной несметному воинству. (Аплодисменты.) Следовательно, если это и несчастье, то надо ему покориться, ибо в девятнадцатом веке человеческое общество может жить только в атмосфере свободы. Они полагали, наконец, эти упрямцы, что в эпоху, когда образование должно стать доступным для каждого гражданина подлинно свободной страны, при условии, что он будет ставить свое имя под своими сочинениями, — что в эту эпоху иметь в голове мысли, иметь на своем письменном столе средства для письма и держать у себя дома печатный станок — понятия тождественные, что без какого-либо одного из них нет двух других и что хотя всеми правами можно пользоваться, разумеется, лишь в соответствии с законами, сами законы должны быть охранителями прав, а не тюремщиками свободы. (Живое одобрение слева.)

Вот как рассуждали люди, имеющие слабость придерживаться принципов и требующие, чтобы государственные установления были логичны и чтобы они были истинно государственными установлениями.

Но если поверить тем законам, которые вы выносите на голосование, то, боюсь, истина окажется демагогией, логика окажется красной (смех), а все это вместе — взглядами и речами анархистов-бунтовщиков.

Зато взгляните на противоположную систему! Как в ней все логично и последовательно! Как прекрасен — я на этом настаиваю — закон о типографских патентах, истолкованный таким образом, как его истолковывают ныне, и примененный именно так, как его применяют сейчас. Как это превосходно — провозглашать в одно и то же время свободу труженика и несвободу орудия его труда, заявлять, что пером распоряжается писатель, но чернилами распоряжается полиция, что печать свободна, но типографский станок — в рабстве!

А сколь благотворным оказалось применение этого закона! Что за образцы справедливости! Судите сами. Вот пример. Год тому назад, 13 июня, была разгромлена одна типография. (Зал слушает оратора с напряженным вниманием.) Кем же именно? В данный момент я не веду следствие. Я скорее преуменьшаю то, что было, и не хочу ничего раздувать; две типографии удостоились посещений такого рода, но я буду говорить только об одной.

Итак, некая типография была подвергнута разгрому, грабежу, опустошению, все в ней было перевернуто вверх дном.

Назначенная правительством комиссия, в состав которой входил и ваш покорный слуга, проверила факты, выслушала специалистов и вынесла заключение о необходимости возмещения убытков, определив для этой цели, если я не ошибаюсь, сумму в семьдесят пять тысяч франков. Решение о выплате, однако, задержалось. По истечении года пострадавший типографщик получает, наконец, письмо от министра. Что же находит он в этом письме? Извещение об ассигновании назначенной суммы?

Ничуть не бывало: он находит извещение о том, что он лишается патента. (Сильное волнение в зале.) Не находите ли вы, господа, что это восхитительно! Разнузданные негодяи громят типографию. Затем следует компенсация: правительство разоряет типографщика. (Снова движение в зале. Оратор прерывает свою речь. Он очень бледен и, по-видимому, испытывает недомогание. Ему со всех сторон кричат: «Передохните!» Г-н де Ларошжаклен подает ему флакон. Оратор подносит флакон к лицу, переводит дыхание, затем возобновляет речь.)

Разве это не было чудесно? Разве все эти примененные правительством средства воздействия не нагнали такого страха, что дальше некуда? Разве не было исчерпано все, что могут измыслить произвол и тирания, разве оставалось еще что-нибудь в запасе?