несмотря на отчаянное желание узнать Вас поближе, я не меньше Вашего боюсь, что наша встреча вызовет одни лишь разочарования, к которым незачем стремиться добровольно».
О совершенной бесполезности этого вступления лучше всего свидетельствовал конец:
«Если Вам вдруг придет в голову написать мне, Вы можете адресовать Ваши письма на имя госпожи Г. Мобель, до востребования, улица Литре. Я зайду на почту в понедельник. Ну а если Вы хотите прекратить наши отношения — это будет для меня сильным ударом, — Вы ведь скажете мне откровенно?»
Дюрталь настрочил уклончивый, лицемерный и высокопарный ответ, но, несмотря на его сдержанность, которой противоречили осторожные намеки, неведомая корреспондентка, судя по всему, отлично смекнула, что он клюнул.
Третье послание подтверждало такой вывод:
«Не убивайтесь так, милостивый государь (мне на ум пришло более нежное слово, но я сдержалась), что Вы не можете меня утешить. Да, мы устали, чувствуем себя одинокими и разочарованными, оторвались от всего, так позволим же нашим душам тихо переговариваться, пусть даже не вполголоса, а шепотом, как я обращалась к Вам сегодня ночью, потому что мысль моя упрямо следует за Вами…»
— Еще четыре страницы в том же духе, — пробормотал он, перебирая листы, — вот эта, пожалуй, будет получше…
«Сегодня вечером, мой далекий друг, я позволю себе только несколько строк. Я провела ужасный день, нервы мои на пределе, мне стоило немалых трудов, чтобы не закричать от боли, а всему причиной пустяки, которые повторяются сто раз на дню: хлопнет дверь или с улицы донесется грубый, резкий голос. А ведь обычно мне эта проза жизни абсолютно безразлична — гори все огнем, я и с места не сдвинусь. Послать ли Вам эти смешные стенания? Ах, о своей боли лучше помалкивать тому, кто лишен дара облачать ее в пышные одежды искусства, воплощать в литературное или музыкальное произведение, омытое чистыми слезами тайной муки.
Совсем тихо я говорю вам “добрый вечер”. Как и в первый день, меня мучает желание узнать Вас поближе, но я запрещаю себе касаться этой мечты из опасения, что она растает, растворится в воздухе. Вы тогда правильно написали “бедные”! Да, мы и правда бедные, несчастные боязливые души, которых пугает любая действительность, и они не знают, выдержит ли их симпатия встречу с тем или с той, кто ее вызвал. Пусть так, однако я должна признаться — хотя нет… Угадайте, если сможете, и простите мне это банальное письмо или, вернее, читайте между строк; может, так Вы лучше узнаете мое сердце и многое из того, что я утаиваю.
Ну и глупое письмо, все о себе да о себе. Разве можно догадаться, что я думала только о Вас, когда его писала?»
«До сих пор еще ничего, — подумал Дюрталь. — Эта женщина по крайней мере занятна. А какие странные чернила! — Он поглядел на зеленоватые, словно выцветшие, бледные буквы и поковырял ногтем прилипшую к ним пудру, которая напоминала рисовую, но с запахом гелиотропа. — Наверное, блондинка, — решил он, присматриваясь к цвету пудры, — пудра рашель брюнеткам не идет. Здесь, однако, я все напортил. Не знаю, что на меня нашло, но я послал ей еще более витиеватое и более настойчивое письмо. В своем одиночестве я распалил сам себя, раззадорил ее и в результате получил новое послание».
«Что мне делать? Я не желаю ни видеть Вас, ни бороться с безумным желанием встретиться с Вами, а оно становится все сильнее. Вчера вечером у меня с губ сорвалось Ваше имя, вот уже который день сжигавшее мою душу. Мой муж, кстати, один из Ваших почитателей, был слегка уязвлен. Поглощенная мыслями о Вас, я вся дрожала, как в ознобе, с которым невозможно совладать. Один из наших общих друзей — зачем скрывать, мы с Вами знакомы, вернее, виделись в обществе — пришел и заявил, что искренне преклоняется перед Вашим талантом. Я так разволновалась, не знаю, что бы со мной стало, но тут кто-то, сам того не желая, пришел мне на подмогу, упомянув имя одного комичного человека, о котором я не могу слышать без смеха. Прощайте, Вы правы, я все твержу, что не хочу писать Вам, а сама пишу.
Я принадлежу Вам в своих мечтах, но не могу стать Вашей в реальности, не разбив жизни нам обоим».
После его пылкого ответа горничная прибежала с новым письмом.
«Если бы не этот страх и смятение — признайтесь, Вы ведь тоже боитесь, — я прилетела бы к Вам на крыльях. Вы и не догадываетесь, как часто я докучаю Вам своими разговорами. Право же, в иные часы своей печальной жизни я словно схожу с ума. Посудите сами. Всю ночь я рыдала в отчаянии и иступленно звала Вас. Утром ко мне в комнату вошел муж. С красными от бессонницы глазами я вдруг захохотала, как безумная, потом, взяв себя в руки, спросила: “Что бы вы сказали о человеке, который на вопрос о его занятиях отвечает: я домашний суккуб”. — “Ах, дорогая, вы очень экзальтированны”, — ответил он. “Сильнее, чем вы думаете”, — отрезала я раздраженно. Впрочем, о чем это я, мой бедный друг. Вы ведь тоже в таком состоянии. Ваше письмо взволновало меня, хотя Вы ополчились на свое страдание с таким неистовством, которое порадовало мою плоть, но несколько охладило душу. И все же, если бы наши мечты сбылись!
Ах, одно-единственное слово, но оно должно прозвучать из Ваших уст. И не сомневайтесь, ни одно из Ваших писем не попадет в чужие руки».
«Да, тут уже не до шуток, — заключил Дюрталь, сложив письмо. — Эта женщина замужем за человеком, который, судя по всему, меня знает. Дело осложняется, но кто он, черт возьми?» Дюрталь тщетно перебирал в памяти те дома, в которые его когда-нибудь заносило, и не мог припомнить ни одной женщины, способной на подобные признания. «А этот упоминаемый в письме “общий друг”? Но у меня, кроме Дез Эрми, нет больше друзей. Надо будет спросить, кого он в последнее время посещал. Но Дез Эрми врач, он к стольким ходит, да и как объяснить ему, зачем мне это нужно?
Рассказать приятелю все с самого начала? Но он поднимет меня на смех и разрушит таинственное очарование всей этой истории».
Дюрталь рассердился, в нем происходило что-то совершенно непонятное. Незнакомка распалила его, мысль о ней положительно не давала ему покоя. Он уже много лет как отказался от плотских связей, а когда стойло чувств все же открывалось, он гнал стадо своих грехов на бойню, под безжалостный нож мясников, которые тут же губили его любовную страсть. Однако теперь, вопреки своему жизненному опыту, вопреки здравому смыслу, Дюрталь начинал верить, что с пылкой женщиной — а эта, по-видимому, была как раз такая — он испытал бы почти нечеловеческое наслаждение, узнал бы массу новых ощущений!
В мечтах Дюрталь представлял ее себе такой, какой ему хотелось — белокурой, с крепким телом, гибкой и тонкой, страстной и печальной; он как бы воочию видел ее и от нервного напряжения скрипел зубами.
Всю неделю Дюрталь в одиночестве грезил о ней. Он не мог работать, даже читать — все заслонил образ этой женщины.
Дюрталь пытался внушить себе низкие мысли, представить себе незнакомку в минуты слабости, предавался грязным видениям, но этот прием, прежде всегда безотказный, если он желал какую-нибудь недоступную ему женщину, на этот раз не срабатывал. Дюрталь не мог вообразить себе свою неведомую корреспондентку за каким-нибудь обыденным занятием, она появлялась перед ним всегда печальной, возбужденной, обезумевшей от страсти и впивалась в него глазами, волнуя движениями бледных рук. Как сокрушительно это знойное лето, обрушившееся на него, когда тело вступило в осеннюю пору и жизнь перевалила за середину! Разбитый, усталый, лишенный каких-либо желаний, месяцами не вспоминающий о себе, он вдруг преобразился, вырванный из своего скорбного одиночества тайной этих безрассудных писем.
— Нет, с меня довольно! — воскликнул Дюрталь и стукнул кулаком по столу.
Он нахлобучил шляпу и выскочил вон, хлопнув дверью. «Ну погоди, выбью я у тебя из головы твой идеал!» И он поспешил в Латинский квартал к знакомой проститутке.
— Слишком долго продолжалось мое воздержание, — бормотал он на ходу, — вот меня и разобрало.
Свидание оставило у него неприятный осадок. Проститутка была миловидной брюнеткой с приветливым лицом, особенно выделялись ее сияющие глаза и крупные зубы. При встречах она душила его в объятиях и неистово целовала.
Вот и сейчас, попеняв Дюрталю на то, что он долго не приходил, девушка вцепилась в него мертвой хваткой. Ему было грустно, не по себе, он задыхался, не испытывая ни малейшего желания. В финале он
