– На бабе я еще успею, а на генерал-майоре когда еще?
– Язык оторву, – погрозил Гаген наглому старлею. В военном быту Николай Александрович мог многое простить. Да и сам шутки соленые любил.
– Товарищ генерал-майор! – внезапно раздался веселый ор майора Орехова. – Языка заказывали?
Гаген приподнялся, машинально отряхнув шинель от глины. Помогло мало – но привычка!
– Какого языка? Ты его где взял, майор?
– Честно сказать? Сам пришел.
Конвоиры из разведчиков спихнули в траншею рыжего и чубатого обер-лейтенанта, очумело глазевшего по сторонам.
– Где взяли, повторяю? – негромко спросил командир корпуса.
– Да я ж говорю – сам пришел. Это из просочившихся автоматчиков, товарищ генерал-майор.
– Просочившихся? – приподнял бровь Гаген. – Это каким же образом? Старший лейтенант – выяснить и доложить. Немедленно! А с этим… Я сам поговорю.
Гаген прекрасно знал немецкий язык, что и неудивительно. Когда штаб собрался в блиндаже, Николай Александрович лично начал допрос.
Собственно, доклада от командира взвода охраны не потребовалось. Оказалось, что с левого фланга, вдоль Черной речки, там, где стояла танковая бригада, произошло обычное разгильдяйство. Командир бригады поставил в боевое охранение…
Танки. И не обеспечил их прикрытие стрелками. Немцы, воспользовавшись случаем, и проползли между бронированными машинами. На свое горе, правда. Не ожидали, что на штаб корпуса наткнутся.
Подобного Гаген не терпел и через посыльного отправил танковому комбригу приказ исправить ситуацию, а затем доложить о выполнении.
Танк в лесу – слеп. Без стрелкового прикрытия это лишь большая пушка на колесах. Повезло, что это была разведка, а не полноценная атака.
Впрочем, обер-лейтенант Курт охотно рассказал и много другого интересного. Как оказалось, буквально несколько дней назад фриц купался в Черном море. После того как Манштейн взял Севастополь, его Одиннадцатую армию перекинули под Ленинград. Вообще-то «севастопольские» немцы готовились к штурму Северной Пальмиры. По крайней мере, таково было настроение в войсках. Однако Мерецков, командующий Волховским фронтом, упредил Манштейна на несколько дней, ударив войсками Восьмой армии в самое узкое место «бутылочного горлышка». Так немцы называли небольшое, в шестнадцать километров шириной, расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами.
«Героев Крыма», так обозвал Гитлер своих вояк, пришлось кинуть вместо Ленинграда в эти болота, где русские почти соединились своими фронтами.
Однако на войне – как в любви. На полшишечки – не считается.
Манштейн отчаянно кидал в пекло Синявинских высот дивизию за дивизией. В конце концов русская сталь завязла в немецком мясе. Как застревает отточенный клинок в литых доспехах. Более того, под Ленинград перекинули батарею сверхтяжелых орудий, совсем недавно бомбардировавших Севастополь. И еще… Ходят слухи, что вот-вот прибудут сверхтяжелые танки. С несокрушимой броней и огромным орудием. Вроде как «Тигры». Их в вермахте еще не видели, но говорят, что это настоящее чудо-оружие.
– Вундерваффе, вундерваффе… – пробурчал Гаген. – Налейте немцу водки. Может, еще чего вспомнит?
Увы, не вспомнил. Единственное, что он добавил, что он из пятой горно-егерской дивизии. И нет, нет! Он ненавидит СС, Гитлера, его папа голосовал за коммунистов и он сам считает эту войну крупной ошибкой Гитлера, которому непременно капут.
Гаген хмыкнул:
– Хоть бы раз в плен не антифашиста взять… С июня прошлого года одни коммунисты в плен попадают! Что ты будешь делать…
Полковник Богданов, начальник штаба корпуса, шутку не понял:
– Так, товарищ генерал-майор, фашистам сдаваться в плен оболваненное сознание не дает! Фашисты в плен не любят сдаваться, вот и…
Генерал-майор только усмехнулся на эти слова:
– Вот когда до Берлина дойдем, одни антифашисты и уцелеют. Помянешь мое слово еще на развалинах рейхстага.
– Согласен, – кивнул Богданов. – Пусть только антифашисты и уцелеют.
Гаген покачал головой, вздохнул и отдал приказание:
– Обер-лейтенанта в тыл. Пусть там его трясут насчет подробностей. И водки ему налейте. А мы… А мы будем готовиться к тому, чтобы Манштейну арийскую морду почистить!
Последние сутки лейтенант Кондрашов помнил плохо. Все переплелось – и день, и ночь, и марш по раскисшим дорогам, и атака по не менее раскисшему от дождей полю. Отчет по действиям взвода и по потерям он, естественно, сдал в роту, но…
Такая вот память человеческая.
Как командир взвода, Кондрашов помнил все прекрасно – как поднялись в атаку, как нарвались на мины, как броском преодолели заминированный участок, как выбили немцев из траншей. Все это он помнил.
Но вот совершенно выпали из памяти детали этого боя.
Хлоп! И рядовой Сергеенок катается по земле, судорожно отыскивая оторванную ступню. Санинструктор взвода бинтует культю, пока другие бойцы держат несчастного Сергеенка. Держат, закрывая ему рот ладонями. И кто-то кричит над ухом:
– Повезло парню, отвоевался!
Лейтенант не помнил этого.
Не помнил и того, как опомнившиеся немцы стали фигачить трассерами поверх голов бойцов, укрывшихся за маленькими, но крутыми берегами речки Черной.
Кондрашов не помнил и как он закричал «Вперед!», когда взлетели ракеты над полем. Мины?
А какой выбор был у взвода? Отползать назад и требовать саперов? Лежать на месте и притворяться ветошью? Но немцы могли вот-вот накрыть их минометами. И тогда никакие берега не смогли бы помочь бойцам.
Кондрашов не помнил, как он высунулся над берегом. Именно в тот момент пошла в атаку остальная рота. И немцы мгновенно перенесли огонь в сторону новой опасности. Осталось лишь подняться и ударить фрицам во фланг.
Лейтенант не помнил, как он бежал по изувеченному полю в сторону небольшого леска, в котором сидели немцы. А за этим леском была та самая железная дорога, по которой гитлеровцы перекидывали подкрепления в горячие места. Апраксин Бор… Вот бы в мирную жизнь дойти до него? Чего там – час прогулочным шагом до электрички… Еще час – и ты в Ленинграде.
А вот когда между тобой и этой электричкой в окопах закопалась смерть? За сколько ты доберешься до жизни?
Лейтенант Кондрашов не помнил – за сколько времени они добежали до траншей? Каждый шаг казался вечностью и мог быть последним. Но добежали как-то! А еще он не помнил, как прыгнул, замахиваясь лопаткой, в немецкую траншею…
– Опять стихи пишешь? – осторожно пнул Кондрашова Москвичев.
– А? Ты… Как у вас?
– Полвзвода как корова языком, – зло сплюнул Москвичев и уселся рядом, навалившись спиной на стенку траншеи. – Если бы не ты – положили бы к херям на этом поле. Курить хочешь?
– Не курю я, знаешь ведь.
– Не волнуйся. Пройдет. Смотри, распогаживает!
– Что? – не понял Кондрашов.
– На небо, говорю, посмотри, звезды видать стало. Как рассветет, музыканты концерт дадут. Зуб даю.
Кондрашов поднял голову. И впрямь – серое питерское небо вдруг разорвалось в облаках. И звезды замелькали в хвостатых обрывках низких туч.
