Мы вас всех троих в одном гробу похороним восьмого числа.
А пока вот так – в два черных мешка. В каждый мешок – уже в лагере – засунем бумажку, на которой Рита напишет – «Три бойца. Квадратная. В один».
По этой записке мы потом и разберемся.
А пока мешок с мелкими костями я складываю в полевой рюкзак – маленький такой, литров на тридцать, ношу там все нужное, – а два, с костями большими, на плечи и домой. В лагерь. Потому что две девки не донесут в руках пятьдесят килограммов костей.
А я потом дерну до наших мужиков в лес…
На раскопе время летит незаметно. Только начал работать – глянь, уже три часа прошло. Так что, когда вернулись, внезапно наступил обед. А после обеда – так же внезапно – полил дождь. Затяжной такой, мелкой сеточкой накрывший деревьица.
Лес тут какой-то смешной. Не то что наш. У нас там деревья. Чисто энты толкиновские. Здесь же… Какие-то недоростки, право слово. Редко попадаются высокие деревья. Словно когда-то здесь был лесоповал. А потом на этом лесоповале, густо удобренном человеческим мясом, выросли вот эти вот – тополинки, осинки, елочки…
По ним сейчас и барабанит дождь. Плащ ОЗК я опять не взял. Не люблю я его. Длинный, ходить в нем неудобно. И он резиновый – не дышит. Закутаешься в него – и потеешь как в бане. Для бани мы их и берем. А сейчас я иду сытый и довольный по мокрому снизу и сверху болоту, жирно чавкая сапогами.
Вообще-то по дороге хоть и дальше, но удобнее. Напрямки тут километр. Но местами приходится по колено в болотной жиже шагать.
Но я люблю лес под дождем. Идти легче. Да и работать легче, чем под солнцем. Под солнцем потеешь, как негр на плантациях, – тяжело дышать. А сейчас вот самое то – мелкий такой дождик. Нечастый. Я люблю дождь. Впрочем, я солнце тоже люблю. И снег люблю. И даже морозы люблю. Я вообще погоду люблю. Любую. Потому что еще жив. Перестану ее любить – когда умру. А может, и не перестану.
Умрем – все узнаем. А пока остается только верить.
Пока размышляю над тайнами бытия и погоды, дождик заканчивается. И я выхожу на Квадратную. Мужиков нет.
– Еж, прием. Белоснежка на связи. Я на квадрате, вышел с юго-западного угла.
– Привет, любимая. Метров сто на восток продернись. Услышишь много мата – не подходи.
– Понял. Конец связи.
Много мата я услышал почти сразу. И, конечно же, пошел на этот самый мат.
Ругался Дембель.
Он закопался почти по плечи в землю. Время от времени пропадал в яме. После чего мат раздавался снова и оттуда вылетала мина калибром восемьдесят два миллиметра. Ее ловил Юди, меланхолично покуривая на бруствере раскопа, потом складывал минометку к своим товаркам.
– Чо приперся, старый пень, сказали же не подходи! – Юдинцев возлежал аки турецкий султан, наблюдающий за невольниками на каторге.
– Юди… Ты где видел русского человека, который, увидев надпись «Осторожно, покрашено!», не потрогает пальцем?
– Ты не русский. Ты немец. А немцам положено быть законопослушными.
– Я русский немец. И, значит, подчиняюсь законам тогда, когда хочу. И вообще, от деда у меня только печень.
Дед у меня и впрямь – немец. Самый настоящий немец. Матерый такой. Фашистский. Попал, собака, в плен, и батю моего бабушке заделал.
В это время Дембель вышвыривает еще одну мину.
– Пятьдесят три.
Я сначала не понял, что за калибр такой.
Только потом дошло – это порядковый номер.
Мины лежат в рядок по десять штук. Рядом двенадцать снарядов калибром семьдесят шесть миллиметров.
А Еж со Змеем таскают поросенков по сто пятьдесят два миллиметра. Здоровые. Восемь штук уже стоят рядком.
Все это добро, как выясняется, нестреляное. Артобоз, что ли, тут накрыло? Ну да… Скорее всего. Больше тут ничего нет. Только ВОПы – взрывоопасные предметы.
Вопы, вопы – всем нам… Рифма нам, в общем. Ежели что. Даже хоронить будет нечего. Кроме Буденного. Он копается почти в сотне метров от взрывоопасной полянки.
– Дед, я флягу твоего деда нашел, смотри!
Фляжка и фляжка. Немецкая.
– Деда мне лучше найди.
– Нету тут твоего деда. И моего нет. Только фляжка. А ты ее переверни, переверни…
Я переворачиваю немецкую фляжку. А на ней надпись:
«Отнята у немца в бою».
И звезда.
– Еще есть чего?
– Не-а. Только фляжка.
Вот так бывает. Отобрал у фрица фляжку. В бою. А потом потерял ее. Бывает. Дай бог, если этот боец дожил до Победы.
Нет, не так.
Дай бог, ЧТОБЫ этот боец дожил до Победы.
А если он и погиб тогда – пусть его смерть была красна. Не обязательно на миру. Но обязательно – правильная.
Вот так вот живешь-живешь и вдруг понимаешь – смерть бывает правильная и неправильная. Вот сосед у меня как-то умер. От алкоголя. Два года лежал на кровати и пил. Больше ничего не делал. Потом и вставать перестал, чтобы в магазин сходить. Всех просил. Дружки ему носили. Меня просил. Я по первости брал для него. Потом перестал. Так он схитрил. Говорил мне, что сердце у него болит, врачи мне валокордин прописали. Возьми, а, пару пузырьков, я его в чай капаю. А потом выяснилось, что он их тупо выпивает – конечно, семидесятипроцентный спирт.
Вот так и помер лежа. В загаженной, обосранной комнате. В темноте. В одиночестве. И самое странное, что я не помню – как его зовут? А ведь хоронил в прошлом году. Или позапрошлом? Или?
А вот своих бойцов помню.
Алешка, Витька, Иван,
Калимов. Трошин. Сергеев.
Чудово, Демянск, Демянск.
Архангельск, Воронеж, Чита.
1942, 1942, 1942.
1995, 1998, 2000.
Трех бойцов я нашел, опознанных за пятнадцать лет. Всего трех. Извините, больше не получилось. Пока не получилось.
Вот такие бывают смерти.
Так что после того как Буденный перерыл землю вокруг фляжки, мы возвращаемся на «рыбное» место.
Лучше уж от восьмидесятки, чем от валокордина.
Быстрее и честнее.
А тем временем Дембель идет на рекорд. Уже сотня минометок. Я такого еще не видал. Бывало всякое. Как-то нарыли пулеметное гнездо Гансов – там гильз от французского «Гочкиса» было столько… Что когда собрали их в кучу – куча выросла мне по колено. Такое количество снарядов и мин в одном месте – первый раз вижу.
– Юди, а ты что не копаешь?
– Лень! – флегматично отвечает наш здоровяк.
