беспрерывно сплетались и расплетались, глаза виляли из стороны в сторону.
— Интересно даже мне, говорю. Ну!
— Выйди, Мария. Дверь припри, — приказал Макшеев. — Значит, вот что, Демидов, давай по мужски. Мне от тебя терпежу больше нету, и я решился…
— На что?
— Не перебивай… — Он опять повилял глазами, не попадая ими на Демидова. — Ты ж понимаешь — я пойду и заявлю: преследуешь ты меня… Угрозы теперь делаешь всякие за то, что разоблачил тебя тогда как поджигателя. И мне, а не тебе поверят.
— А мне это без внимания, что поверят, — усмехнулся Демидов. — Я свое отсидел, и пока с тобой не поквитался — никто больше меня не посадит, заявляй не заявляй…
— Ты погоди…
— А славу себе создашь у людей… Они, люди-то, не знают твоего черного дела, так узнают.
— Погоди, говорю… — Голос его был торопливый и заискивающий. — Давай, чтоб с выгодой и для тебя и для меня.
Сузив глаза, Демидов пристально глядел некоторое время на Макшеева. Спросил:
— Это — как же?
— Что было меж нами — прости… Покаялся уж я бессчетно раз. Да что ж — не воротишь. Теперь девчушку вот ты взял, растишь…
— Говори прямо, сука! Без обходов.
Макшеев будто не слышал обидного слова.
— Возьми от меня деньги, Павел. Много дам… — Макшеев дышал торопливо и шумно. — Вот, если прямо… Оставь только нас с Марией.
— Так… Сколько же?
— Целую тысячу дам. Дочку тебе растить… Еще больше дам!
— Краденых? Марией наворованных?
— Ты! — Макшеев вскочил, чуть не опрокинув стол. Грудь его ходуном ходила. — Тебе что за забота, какие они?!
Демидов шагнул было к Макшееву, тот откачнулся.
— Дешево, выродок ты человеческий, откупиться хочешь, — раздельно произнес Демидов и ударил ладонью в дверь, выбежал, будто в комнате ему не хватало воздуха.
В сенях он услышал рыданье Марии, промедлил шаг. «Как ты только живешь с ним с таким?» — хотел сказать он, но не сказал. Шаг примедлил, но не остановился.
В другой раз случилось еще более страшное. Былоэто в причулымской тайге в конце мая или в начале июня — в ту пору уж замолкли соловьи, но кукушки еще продолжали, кажется, кричать тоскливо и безнадежно.
Примерно в полдень, когда лес был пронизан тугими солнечными струями и залит хмельным от млеющих трав жаром, у сторожки Демидова появилась вдруг Мария с плетеной корзинкой в руках.
— Ты? — удивленно спросил Павел.
— Вот… грибов поискать.
— Какие пока грибы?
— Масленки пошли уж, сказывают. Места тут незнакомые мне еще, укажешь, может?
Мария говорила это, поглядывая на возившуюся со щенком приемную дочь Павла Надежду, и лицо ее то бралось тяжелой краской, то бледнело, покрывалось серыми, неприятными пятнами.
Одета она была не по-грибному легко и опрятно, в новую, голубого шелка кофточку с дорогим кружевным воротником, в сильно расклешенную, не мятую еще юбку. Вырез у кофточки был глубокий, оттуда буграми выпирали, как тесто из квашни, рыхлые белые груди, умело прикрытые концами прозрачного шарфика, накинутого на плечи.
— Ты как невеста, — сдержанно усмехнулся Демидов, запирая в себе ярость.
— Что ж… я пришла, — проговорила она, не глядя на него. — Веди… на грибное место.
— Что ж… пойдем, — в тон ей ответил Демидов. — Ружье сейчас возьму вот.
Догадка, зачем явилась Мария, мелькнула у него сразу же, едва он увидел ее, подходящую к сторожке. Мелькнула, сваривая все внутри: «Неужели и на этакое она… они, Макшеевы, способны?!» Теперь, после ее слов, всякие сомнения на этот счет исчезли…
Полтора года назад приехали сюда, в причулымье, Макшеевы. Следом, как обычно, явился и Демидов.
— Я тебе давал деньги большие? Давал? — закричал обессиленный вконец от такого неотступного преследования Макшеев, встретив Демидова в поселке.
— Давал, давал, — согласился Павел.
— Что ж тебе еще-то надо? Скажи, сволочь ты такая, что? Какую плату заплатить, чтоб отстал? Дом мы тут купили крестовый, просторный — возьми со всем, что в нем есть. Получай его в придачу к тем деньгам, что обещал, и живи…
Демидов принял дозу спиртного, ставшую давным-давно привычной для него, был добродушен, в хорошем настроении. Бессильная ярость Макшеева веселила его.
— А что ж, надо прикинуть. Значит, те деньги да дом… — проговорил он задумчиво.
— Ну? Бери, бери!
— Н-нст, мало. Еще должок с Марии остается.
— Какой? — осипшим голосом спросил Макшеев.
— Ишь ты! С чьей кровати ты увел-то ее?
— Н-ну?
— Пущай и она расплатится со мной, — жестко сказал Демидов и пошел прочь, оставив Макшеева столбом стоять посреди пустой улицы.
Демидов сказал и забыл, сказал просто так, чтобы еще больше позлить врага своего. Что ему дом, деньги и все прочие блага мира! Простил бы он своего обидчика и так, если б мог. Да не может…
А Денис Макшеев, видно, принял его слова за чистую монету, и вот — решились они, Макшеевы, вот явилась к нему Мария, не понимая, не догадываясь, что не прощение принесет из тайги своему Денису, а еще большую его, Павла Демидова, ненависть. Вот идет Мария чуть впереди, в общем ладная, пышнотелая женщина, мелькают ее крепкие, в тонких дорогих чулках ноги, не подозревая, что внутри у Павла все немеет и немеет, будто стылью берется, что хочется ему схватить палку, сук какой-нибудь и обломать его об это бесстыжее, раскормленное тело.
Что ж, так оно примерно все и произойдет, решил про себя Демидов. Но перед тем хочется ему еще кое-что спросить у Марии, узнать хочется, до какого предела может быть человеческая низость.
— Нету еще грибов, Мария, — сказал он, останавливаясь на глухой поляне, полыхающей таежными цветами. — Поздно нынче пойдут грибы, и мало их будет. В первый день масленицы снегу не было, не шел снег, значит, и не грибное нынче лето будет.
Он сел в траву, поставив ружье под дерево. Мария опустилась на корточки, начала рыться в корзинке, вынула и поставила на траву бутылку.
— Раздевайся! — бросил он ей отрывисто.
Она вздрогнула, медленно, с трудом, выпрямилась, руки ее упали вдоль тела.
— Павел… — Лицо ее опять пошло пятнами, вспухло, будто его наели комары. — Может… выпьешь сперва?
— Стыдно, что ль, на трезвые глаза? Сымай, сказал, все с себя.
Она еще раз вздрогнула, стащила с головы шарфик.
Демидов сидел, опустив голову, он не видел, но чувствовал, как она с трудом расстегнула и стащила кофточку, сбросила юбку, оставшись в нижней рубашке.
— И это… сымай. Тут никого нету.
И тогда она упала перед ним на колени, заплакала, подвывая:
— Совсем не могу… Пожалей, Павел! Пожалей…
Ему в самом деле стало жалко ее. Возникли вдруг, поднимаясь откуда-то изнутри, злость и презрение к самому себе за то, что он заставил ее раздеваться.
