глядя на реку.
Гринька привык к неожиданным мыслям отца об окружающих вещах, о природных явлениях, только не всегда понимал их.
— Чго хорошего в морозе-то? — возразил он. — Холодно ведь. Кабы лето все время стояло — это лучше.
— Ну! А вот на лыжах ты кататься любишь… Это как? Без мороза-то бы, без снега? А?
— На лыжах — это хорошо. Только не обязательно, чтобы мороз был сильный.
— Землю-то тоже надо ему укладывать спать. А она баловница, земля, не легко угомонить ее, как мне, бывает, тебя. Вот он и ярится как я. Но разве я со злом покрикиваю на тебя? И он, выходит, тоже по- отцовски ворчит. Разве не добрый он?
— А для чего земле спать ложиться? — спрашивал, сосредоточенный, Гринька.
— А как же, сын! — хмурясь, будто сердясь от Гринькиной непонятливости, говорил Демидов. — Вот ты не поспи-ка ночь, не отдохни — ну-ка? На другой день какой будешь? Бессильный ты будешь… И земля отдыхать должна. Человек ночью отдыхает, а земле для того зима отведена, сын.
— Да что ей отдыхать-то, — не унимался Гринька. — Она — земля и земля, не живая. Не устает.
— Это как — не устает? Не-ет! Она как раз и живая, Гринь, земля-то. Вот ты подумай сам… Утром человек просыпается — румяный, сильный, веселый. И земля весной — тоже. Человек с утра делом начинает заниматься — кто на работу, кто на учебу… И земля тоже за дело с весны принимается — прорастают на ней травы, всходят посевы, деревья листвой одеваться начинают. Все растет, земля соком питает их своим, какой за зиму накопила. А чтоб каждое хлебное зернышко, каждую ягодку, каждый листок вырастить — сколько сил надо?
Гринька думал, что-то представлял, видио, себе, отвечал уже осмысленно:
— Да… Много.
— То-то и вопрос. А окромя того — сколько еще разных дел земля делает? Река вот все лето пароходы на себе носит, ветры — поля и лес новыми семенами засевают, в этих полях и лесах зверье разное произрастает… И много всего другого. А все для кого, а?
— Что — для кого?
— Земля все это делает?
— Ну так… по природе у нее так получается.
— Для человека все это она делает, Гринька! — пошевеливая бровями, говорил Демидов. Говорил таким тоном, будто не только сына, но и себя хотел убедить в этом. — Ты запомни, сын, два закона, может, самых главных в этом мире. Земля любит человека. И второе — человек тоже должен любить ее, землю. Запомнишь?
— Ага.
— Тогда легко жить тебе будет. Тогда-то и не остынет никогда у тебя душа… какую бы подлые люди ни сделали тебе подлость.
Наверное, подумал Демидов, последних слов сыну говорить пока не стоило, потому что Гринька тут же принялся сыпать вопрос за вопросом:
— А подлых-то много людей на земле?
— Встречаются.
— А земля их тоже любит?
— Нет… Не любит таких.
— А почему они подлыми получаются?
— Не знаю… Такими вырастают вот.
— А тебе встречались такие?
— Попадались, сынок.
— А что ты с ними делал?
Да, что он с ними делал? Не надо, не надо бы произносить ему тех слов. Как вот теперь ответить на простой, на очень простой и бесхитростный вопрос сына?
— Пошли спать, сынок. Айда, айда, поздно уж, — заторопился он.
И уж там, в комнате, лежа в постели, чувствуя, что сын ждет все же ответа, проговорил:
— Что я с ними делал, Гринька? Ох, Гринька, Гринька!.. Вырастешь, может, и лучше меня поймешь, что с ними надо делать.
— Значит, ты плохо понимаешь?
— Плохо, видно, сынок.
— А я хорошо, — сказал мальчишка, помолчав.
— Ну? — Демидов даже привстал на кровати, поглядел в ту сторону, где лежал еын, будто и в самгом деле Гринька моог сообщить ему чте-то необыкновенное, какое-то великое откровение, которое он искал всю жизнь и никак до сих пор не мог найти.
— Ихнадо, папа, один на один с землей оставлять и никогда-никогда не помогать им.
— Что-что? — Демидов еел на постели.
Сквозь мрак он не видел сына, слышал лишь, что и Гринька поднялся с подушки.
— Я ведь тоже думал, пап, что земля, наверное, живая я добрая к тому, кто ее любит, кто понимает и умеет с ней обходиться, — сказал Гринька почему-то со вздохом. — И ягодкой в лесу угостит, и с ручейка напоит…
— Ну?..
— А вот ты помнишь — мы еще в сторожке жили — браконьерщик один лося застрелил?
— Как же… Я сколько эа ним гнался тогда, за паразитом, по тайге, пока на берег Оби не выгнал.
— Ну да. Он еще стрелял в тебя.
— Стрелял, сынок. Не попал только, торопился шибко.
— Я знаю, ты рассказывал. А потом, как выскочил на берег, чтобы в лодке уплыть, — ногу в каменной расселине завязил и сломал.
— Так… Так что?
— А то… Добрых людей она любит, а нехороших и сама наказывать умеет. Земля — она с ним и рассчиталась, раз он подлец. И надо было его там и оставить, пущай бы… — сурово проговорил Гринька. — А ты его… на его же лодке в больницу отвез.
— Так… Так, так, — опять трижды произнес Демидов глухо и неодобрительно.
— А чего же с ними, раз они… — воскликнул горячо Гринька. — Он же еще и в тебя стрелял, не только в лося. А ты ведь не животное, а человек.
Что было ответить на это сыну? А отвечать надо, Демидов это чувствовал и понимал.
— Ты вроде, с одной стороны, и прав, Гринька… — Демидов взбил подушку. — А с другой, выходит, и нет. Сердце-то у меня есть али что вместо него? Он, верно, мошенник, тот мужик… Да ведь и человек же, какой ни на есть. Подыхать, что ли, его оставлять было?
— А он бы тебя повез в больницу, коли б ранил?
— Да… С одного боку-то, говорю, правильно ты. А с другого…
— С одного, с другого… По справедливости надо действовать, — не сдавался Гринька.
— Справедливость… Это тоже, сынок, штука мудреная, много сторон имеет. Каждый ее по-своему, видно, понимает.
— Чего — по-своему? Есть же самая справедливая справедливость?
— А вот вырастешь — поймешь: есть ли, нету ли… Ты лучше меня поймешь. А теперь спи, спи, допросчик этакий.
Последние слова Демидов произнес сердито. Сердился он на самого себя, понимая, что не объяснил, не смог объяснить сыну чего-то очень важного и нужного для него.
9
