Конец рассказа Ричарда «Рыбалка».
— Однако время поджимает, — сказал Барабанов. — Пальцев-то раскипятится, да начнет сухонькими ручонками махать, да забегает кругами... Ты знаешь, Маза, презабавные истории, как мы с ним вчера на экскурсию ходили?
— Нет, — сказал Маза.
— Тогда слушай. Рассказываю историю про экскурсию Пальцева. Надысь пошли мы с Пальцевым на экскурсию. А Пальцев прославился тем, что придумывает новые способы научной работы. Вот и на этот раз он придумал рассказывать про растения разнообразные легенды и мифы. Пошли мы это, значит, а он возьми да и найди адонис. Стал он тогда рассказывать: «Однажды один древнегреческий царь заточил одного юношу в темницу...» Тут он осознал, что забыл продолжение, долго вспоминал, делал вид, что переживал за юношу, и задумчиво закончил: «Вот такая сказка...»
— Ничего не соображает, — подвел итог Маза.
— Во-от... А на водохране стали купаться, он неожиданно для себя и предложил: давайте, мол, отожмемся раз по тридцать для бодрости, а?.. Сам хлоп на живот и давай отжиматься. Раза три отжался, да побагровел, да глаза выпучил, да затрясся. Вскочил и говорит нам эдак раздосадованно: «Никакого эффекта!..»
— Один Витька увлекся отжиманиями и ничего не заметил,— сообщил Внуков.
— Давай каждые-то пять минут припоминать!.. — заворчал Витька. — С ума вы, что ли, сошли?..
— Это ты, Витька, с ума сошел, — мягко сказал Николай Марков.
— Ты и раньше-то был того, не в себе маленько, — заметил Свинья. — А сейчас, видно, и накрылся медным тазом...
— Свинья, ты дурак, — вкрадчиво и настойчиво сказал Витька.
— Почему это я? — удивился Свинья. Спор начинал приобретать теоретический характер. — Ошибаешься ты, Витька. Ты не спеши, ты трезво рассуди, мы же тебя не торопим. А если желаешь, можешь даже спросить хоть у кого. Просто выйди на дорогу и спроси у первого встречного, кто из нас двоих является дураком. И первый же встречный скажет, что дурак — ты.
— Нет, Свинья, это ты дурак, потому что ты мне завидуешь и плетешь козни. Ведь не скажешь же ты, что любишь меня!
— Конечно не люблю, я же не дурак. Но и не завидую — участь-то твоя незавидная. Положа руку на сердце, я тебя, Витька, ненавижу.
— Я и говорю, что дурак! К тому же еще и агрессивный! — обрадовался Витька. — Тебя надо изолировать, а то вдруг вон Мазу поцарапаешь!
— Уел, — скептически хихикнул Свинья. — Ненависть к тебе ведь не повод для вывода, что я дурак. Вот ты, Витька, как ко мне относишься?
— Нормально. Спокойно.
— Вот я и говорю: разве к дуракам можно так относиться? Их надо ненавидеть, как я тебя, к примеру. В душе, конечно. Ну, убедил я тебя?
— Ладно, убедил, — раскипятившись, согласился Витька. — Я дурак, а ты умный. Тогда я скажу, что безнравственно жрать баранки человека, которого ты в душе ненавидишь. И сидеть на его койке безнравственно. И кружкой его пользоваться. И мазью от комаров. И кедами. И зубной пастой. И энцефалиткой...
— Ты, Витька, ктырь, — сообщил Свинья. — Ты даже не дурак, а злобный недоумок.
— Время! — сказал Николай Марков. — Пора за работу.
Маза и суета
Сбавляя накал, солнце медленно уходит за черные зубцы соснового бора. Небо заливает аквамарин и приносит с собою звезды, как волна приносит с берега песчинки. Густая синяя тень опускается на биостанцию. Выщербленные стены домиков и костяшки забора смутно белеют. Зажигаются большие, голые, неуютные окна, и в их свете вьется мошкара. Над дальним лесом стоит облачный вал — скульптурно- объемный и лимонно-лиловый. В зените беспощадно ярко в ореоле своего холодного огня сияет режущая глаз луна, покрытая полупрозрачными морями.
Рядом со мной на бревнах возле самопального теннисного корта сидит Толстая Грязная Свинья. Танька-ведьма сказала мне, что сегодня мы пойдем в лec по одному очень важному делу и нужен человек, который помог бы мне дотащить зеркало и оконную раму.
— А зачем они? — поразился я.
— Не твоего собачьего ума дело, — ответила она.
Танька появляется из-за кустов и идет к нам. Заметно, что она нервничает. Она глядит на нас и шипит:
— Гос-споди...
Вслед за ней мы направляемся к домику Тимофея Улыбки. Оконная рама стоит в крапиве у задней стены.
— Берите, уроды, — говорит Танька.
Кряхтя, мы поднимаем раму, и, ругаясь на нас, Танька кладет сверху зеркало.
— Давайте, — говорит она.
Мы выходим на шоссе.
Ночью у деревьев вырастают какие-то новые ветви, которые перекрывают дорогу, как галерею. В сосновых лапах тихо, но очень напряженно, изредка там мелькают электрические искры. Над ветвями плывет луна, и деревья вершинами смахивают с ее боков светящуюся пыль. В молчании мы выходим за поворот.
На другом конце дороги, заметив нас, поперек шоссе застывает ярко освещенный пустой троллейбус. Вдруг его рога-усы на крыше прижимаются к корпусу, двери, лязгая, захлопываются, он с гудением быстро разворачивается и кидается прочь, за холм.
— Стой, бандюга!.. — не ускоряя шага, ему вслед звонко кричит Танька и раздраженно сообщает нам: — Вынюхивает тут, ездит все, высматривает что-то... Ре-зи-дент!..
Мы со Свиньей ничего не говорим.
Долина простирается перед нами, ночью неожиданно широкая и туманная. По ней стелются седые гривы, изредка мелькают какие-то тени. Вдали, за волнующимся, мерцающим голубым озером полночного луга, по которому разбегаются лазурные круги, темнеет невысокая насыпь. Изредка к мосту пролетают поезда и электрички. В электричках у раскрытых дверей сидят мужики, глядят в лицо тьмы, курят с пониманием и бросают вниз окурки, которые алыми огнями катятся в воздушных вихрях над рельсами.
— Куда мы идем, Тань? — робко спрашиваю я.
— Всюду нос суешь, всюду лезешь, — ворчит Танька. — На одну поляну идем возле Старой Багарякской дороги... Будем проходить первую ступень в самоочищении — очищаться от суеты. Чтобы в зелье кровь пошла без ее гена. И чтобы в крови реципиента ДНК выстраивалась по ее подобию...
— А почему от суеты? — не унимаюсь я. — Может, например, лучше от обмана?..
Мы доходим до Старой Багарякской дороги и сворачиваем на полузаросший проселок. Сверху наваливаются деревья, и становится совсем темно, лишь в чаще изредка пробивается свечение