Женщина встала перед мужем, скрестила на груди руки и, как никогда не бывало, зло и многословно спросила:
— Что же ты? О чем задумался? Голову повесил!.. Нурманны пришли. Ты забыл, они по морям не с добром ходят, проклятые морские волки. Кто того не знает? Ныне они добрались к нам. Ты что, испугался?
Одинец очнулся. Он может ответить жене, что только однажды в жизни узнал страх — когда над ним нависло рабство в возмездие за убийство иноземного гостя. Может честно сказать, что больше никогда и ничего не пугался. Не испугался ведь он и не согнулся, когда она ушла к Доброге. У него один нестыдный страх — ее, Заренки, лишиться. Одна тягота — жена не любит. Но Одинец смолчал, не обиделся.
Он встал, смело обнял Заренку, притянул к себе по-хозяйски, легко, как ребенка, приподнял и прямо глянул в гневно-строгие очи любимой:
— Не бойся.
Глава третья
1
Человеку, который сам не ищет зла другому, свойственно до последнего часа утешать себя мыслями, что беда не случится. И вправду, не приплыли ли нурманны с простой торговлей, почему бы и нет? Но слишком хорошо знали новгородцы нурманнскую повадку легко мешать грабеж с торговлей и быть смирным лишь там, где они видели силу.
Прошло четверть дня после прибытия тревожных гонцов Расту. Влево от двинских устьев, на закат солнца, и вправо, на его восход, побежали в быстрых кожаных лодках гонцы с вестью для всего населения побережья:
«По нашему морю плавают чужие злые люди нурманны в особенных черных лодьях. Им нельзя ни в чем верить, и от них нужно прятаться».
Гонцы везли и настоятельный наказ:
«Всем мужчинам брать лучшее оружие и спешить в Усть-Двинец, где все люди будут вместе обороняться от нурманнов».
И к колмогорянам послал Одинец вестников, не забыл и летних рыболовов на двинских берегах, и биарминов на глубинных оленьих пастбищах.
На биарминовских стойбищах никак не брали в толк, что это за такие люди и лодьи, которых вдруг испугались братья биарминов, железные люди? Если у гонца был с собой рисунок на бересте, то, разглядывая его, соглашались:
— Верно, лодьи нехорошие, злые.
Биармины выходили на море и, прикрывая руками глаза от яркого блеска, впервые со дня рождения, с опаской глядели на царство Йомалы.
Злая касатка прорежет воду острым плавником, и нет ее. На глади пусто. А в небе? Там высоко и светло, там тает поздней льдинкой белое лебединое крыло, облачко. Спокойно все, мирно.
Оленьи пастухи не понимали, как же это им вдруг бросить оленей? Этого никогда не бывало. Коль поблизости находился друг-поморянин, железный человек, направлялись к нему посудить не спеша, общим умом: непонятно что-то… А поморянин уже собирался, немедля торопился к Усть-Двинцу.
Его пример действовал лучше слов. Ведь правда, не зря зовет добрый человек, старшина Одинец. Зовет — нужно его послушаться.
Отец брал с собой младших сыновей, оставляя семью на старшего:
— Ты во всем будешь, как я. Строго за всем гляди, заботься о всех одинаково, с тебя род спросит.
Биармины захватывали с собой испытанное охотницкое зверовое оружие. Запасались старыми легкими стрелами и новыми тяжелыми, изготовленными по новгородским образцам для волка, медведя, росомахи, дикого оленя. Брали метательные костяные копья и железные рогатины для боя в упор. Не забывали железные топоры и ножи, но захватывали и тяжелые оленьи рога, надежно крепленные жилами к можжевеловым рукояткам.
А старых дубин с моржовыми зубами или камнями не было, их уже побросали.
Биармины не боялись. Их больше всего влекло любопытство и нежданное развлечение, хотелось взглянуть на то, чего испугались храбрые железные люди. И они повторяли новое странное слово:
— Нур-манн, нурманн…
2
Неизвестное море, неизвестное дно полны опасностей для мореплавателей. Кормчий вглядывается, он напряжен, как охотничья собака на стойке.
Эстольд черпаком доставал воду и полоскал небо, подобно купцу, определяющему качество и ценность вина, пива или меда. В темные ночи набегов вкус воды заменяет глаза. У разных берегов вода имеет разный вкус и запах, и кормчий задолго узнает о близости речного устья.
Как будто бы в этом неизвестном море, Гандвике, вода была все время чуть-чуть преснее, чем у берегов земли фиордов. Как будто сегодня она сделалась еще чуть-чуть преснее. Но реки еще не было.
Эстольд осторожно вел в мелком море флотилию нидаросского ярла, не приближаясь к берегам. Там не было гор. Далекие, слабо волнистые низменности, окрашенные глубокой зеленью лесов, напоминали доступные земли готов, фризонов, валландцев и саксов. Иногда викингам казалось, что они находили глазами хорошо знакомое место. Самообман. Они знали, как далеко заплыли, их начинало угнетать путешествие в неведомое.
Близились к концу запасы пресной воды. Викинги устали, но берега оставались безлюдными. Неужели Гандвик действительно заселен колдунами, знающими тайные чары, чтобы делаться невидимыми?
Викинги вспоминали саги о белокуром Зигфриде и о нибелунгах, хранителях золотых кладов, скрывавшихся от глаз героя под маской из волшебных трав.
Наконец с «Дракона» заметили несколько лодок у берега, и флотилия направилась к земле. Эстольд перешел на «Черную Акулу». Опасное море было так же мелко, как перед Фризонландом, где отлив освобождает а прилив вновь прячет бесчисленные песчаные острова-ловушки.
Эстольд приказал всем драккарам бросить якоря — здесь было лишь двадцать локтей глубины — и ушел на «Черной Акуле» разведать подходы к берегу.
Ярл наблюдал с мачты. Оттар редко вмешивался в действия опытнейшего кормчего земли фиордов Эстольда. Он не только доверял ему, как кормчему. Оттар считал, что подчиненные делаются небрежными, если их приучают к мелочной опеке, и старался давать своим викингам больше разумной свободы.
«Черная» медленно уменьшалась, Эстольд занимался тщательными промерами — долгой, утомительной работой.
Терпение, — глупо рисковать, придя так далеко.
Вдоль берега скользила лодочка, едва различимая в линии прибоя. Расстояние скрадывало быстроту движения, но опытный взгляд Оттара определял, что гребцы спешат. Недавно у берега находилось несколько лодок. Вероятно, на берегу есть поселение или залив. Оттару виделся дымок. Конечно, на берегу
