никогда. Рубить надо!..
— Как?
— Так, безжалостно, изо всей силы. Первым делом — пойти к Поленьке и все рассказать ей начистоту. Особенно про Настю.
— Что ты, что ты! — испуганно воскликнул Петр, вскакивая на ноги.
— А ты как думал? — чуть повысил голос Виктор. — Я и говорю — больно будет. Да садись ты… А другого выхода нет у тебя. Если простит Поленька — твое счастье. Тогда кончится твое одиночество. Совсем кончится. Понимаешь?
Петр глубоко и шумно дышал.
— Ну а…
— Отец? Этого я, браток, и сам не знаю. Трудно тебе будет выкарабкиваться из-под отца. А без этого — вот так и будешь бродить по деревне как пришибленный.
Виктор давно уже расхаживал перед Петром взад и вперед. Остановился, прислушался к чему-то. И опять принялся ходить.
— Я думал — станешь работать, поймешь, что к чему, прояснится голова. А ты выкинул штуку… И кал додумался? Коль не в порядке трактор был, то надо бы тебе…
— Я перепахал, — быстро проговорил Петр. — Все, как надо, делал.
— Перепахал… — Виктор усмехнулся. — Это хорошо, конечно. А ты другое перепаши. Оглянись назад на все то, что наделал, и смело заезжай трактором. Да лемеха пониже опусти, чтоб глубже взять… И чисто будет на том поле, ни сорнячка. Сам посмотришь и доволен останешься…
Петр долго молчал, задумавшись. Потом провел рукой по ящику, на котором сидел. Он хотел спросить. «Тебя, — говорят, — комсомольским секретарем избрали?» Но вместо этого проговорил:
— Это ульи, что ли?
— Ульи. Отец свою пасеку завести хочет…
— Ага… Ну ладно, я пойду.
Полная луна разливала над деревней желтоватый свет. При этом свете все дома казались новыми, только что обмытыми. С них еще стекала вода и темными пятнами расплывалась поперек улицы, по которой неторопливо шагал Петр.
Было тихо, свежо, пахло сыростью, и хотелось, чтоб тишина эта никогда не кончалась.
«Перепаши…» Петр даже оглянулся назад, хотя не мог уже видеть маленький домик Тумановых. «А что, и впрямь», — подумал он и улыбнулся.
Он вернулся в вагончик и лег спать с легким чувством.
… Почему-то по вагончику вдруг тяжело стал ходить отец. Подойдя к его кровати, он поскреб по привычке всеми пальцами щеку и усмехнулся.
«Во сколько перепашка влетела?»
«Откуда я знаю… Там высчитают».
«Работничек! — проткнул отец, точно зевнул. Еще постоял и добавил: — Без отца-то с голоду подохнешь. И Поленька Веселова, сестра твоя, тоже подохнет… От горя еще, что с Настькой ты…»
Петр вскрикнул и проснулся.
За окнами стояла тихая, глубокая ночь. Легкое и светлое чувство ушло.
До самого утра Петр лежал с открытыми глазами. Лежал и думал все время одно и то же: «До чего же дошел отец, если решился на такое…»
5
Григорий Бородин за несколько дней не проронил ни слова. Если раньше он время от времени еще брился, то теперь перестал совсем, сильно оброс своей грязноватой щетиной. Вечерами, как когда-то давным-давно его отец, до темноты сидел у окна и смотрел на озеро, в одну точку.
Анисья осторожно ступала по половицам, точно боялась разбудить спящего. Наконец все-таки сказала:
— Посмотри в зеркало — на кого ты стал похож… Желтый, худющий, как мертвец…
— Мертвец, — повторил Григорий. — Верно. — И так сверкнул глазами, что Анисья не на шутку испугалась за его разум.
Бородин опять отвернулся к окну и долго смотрел на голый тополь.
Странный он был какой-то, этот тополь. Весной одевался зеленью позже всех, листья были маленькие, сморщенные. Осенью раньше других покрывался ржавчиной, первый же ветерок начисто обрывал отгнившие листья, и тополь тоскливо махал перед окнами черными ветвями. Сейчас, глядя на дерево, Григорий думал, что оно, кажется, никогда и не шумело листьями, как другие деревья. «Вот и наступает для тебя расплата… — слышался ему голос жены, хотя Анисья молчала. — За всю свою черную жизнь расплачивайся теперь, за мои слезы, за то, что Петьку сломал…» Каждое слово — раскаленный гвоздь, который вбивал кто-то ему в голову. «Почему она, его жизнь, черная? — думал Григорий. — Что он сделал людям плохого? Да ведь это они, люди, стояли все время поперек его дороги».
— Ложись спать, поздно уже, — услышал Григорий голос жены.
— А!.. — очнулся он, поднял голову. — Петька пришел домой?
— Нету его, не пришел, — со вздохом ответила жена.
Кое-как проворочавшись на постели ночь, Григорий встал, едва забрезжил рассвет. Первые его слона были:
— Петька не пришел?
— Нет…
Шагая на работу, он думал растерянно: «Ушел! Совсем ушел из дома! Все-таки отняли его у меня…»
… Колхозники свозили обратно просушенное зерно. Григорий всех направлял к весовщику. Только когда Поленька привезла шесть мешков, он, расклеив губы, уронил:
— Еще четыре везите.
— Какие четыре? Я же всего шесть брала.
— За десять расписалась! Не городи тут… К вечеру не привезете — председателю доложу. — И отвернулся.
Вечером, придя в контору, он положил на стол председателя замасленую, в желтых пятнах, тетрадку.
— Все, кто брал на просушку зерно, вернули.
— Недостача есть? — спросил Ракитин, листая тетрадку. Некоторые листы, видимо, промокли под дождем, и теперь, просушенные, шуршали и ломались. Многие записи, сделанные химическим карандашом, разобрать было трудно.
Григорий пожал плечами.
— Я не весовщик. Спроси у него.
Находившийся тут же весовщик сказал:
— На усушку мы сбрасываем, согласно расчетов счетовода… И в общем — все в порядке, вроде сходится.
— Веселовы только четыре мешка не привезли, — промолвил Бородин.
— Почему?
— Не брали, говорят.
— Что, что? — Ракитин даже привстал из-за стола. — Ты что за чушь несешь? Веселовы не вернули?!
— Я тоже думал, что вернут по-честному, — усмехнулся Григорий. — Людям веришь, а они… Разбирайтесь, в общем… — И вышел из конторы.
