тюрьма, темница. Две их, так и называют — правая и левая. В темницах по одной стороне установлены сплошные нары, другая свободна, чтобы было где ноги размять. Стены рублены из толстых бревен дубовых из-за того, что дуб к сырости стоек, вверху четыре окошка, забранных частой решеткой, но ветру решетки нипочем, не как человеку, и он по темнице свободно гуляет, поэтому в ней сухо. Не к чему пленников гноить, пленники — товар, и тюрьма — тот же склад.
Может быть, где-то, за тридевять земель, в тридесятом царстве, порядки другие, но русским такие порядки неизвестны. На том краю земли, у Восточного моря, торгуют пленниками, а своих продают за проступки, за долги. Также и на западном краю, у Моря Мрака, по всем странам и берегам, где живут франки, мавры. В Англии французы-завоеватели торгуют англами и саксами, как скотиной, без всякой вины, по закону и по праву меча. Греки-византийцы торгуют всеми пленниками, перепродают любого. Турки повсюду хватают людей. Арабы ходят на дальний юг, в пустыни и дикие леса и захватывают черных людей, и черных рабов можно найти в Константинополе. Половцы хватают русских, германцы ловят литву, жмудь, поляков. Русские чаще селят пленных, но не брезгуют и торговлей. В Киеве иноземные купцы — греки, иудеи, арабы — не отказываются от людского товара.
Елена, жена боярина, чтоб не изнывать тоской и беду не накликать преждевременными слезами, озаботилась баню истопить. В этот день, пока Стрига с половцами воевал, приехали из Переяславля друзья, два лекаря: один — иудей Соломон, другой — русский Парфентий. Вовремя пришлось. Люди ученые рану на щеке Стриги промыли настоями трав и сшили разрез шелковой ниткой — через неделю срастется. Они же лечили бок молодого парня Острожки. Половецкая стрела прошла под кожей по ребрам, а парень прибавил рваного мяса, вырывая стрелу. Но не поморщился, когда лекаря и мыли, и шили. В просторной бане было многолюдно — сам боярин, гости, дружинка боярская; там же, отдыхая, пили мед, брагу, пиво в ожиданье большого стола. Но из бани Стрига пошел к пленным в поруб, чтобы покончить с делом.
С ним пошел и Симон. Оконца давали мало света, и боярский закуп держал толстую восковую свечу.
Половцы сидели, поджав ноги, на нарах. Зашевелились, кто встал на колени, кто спустил ноги. В углу стояла кадь с водой, в которой плавал ковш, остро пахло немытым мужским. телом, кожей, шерстью.
— Хорошо у меня жить? — спросил боярин.
— Ой, плохо, плохо! — ответил ему чей-то голос.
— Встань, подойди ближе, — приказал боярин.
С нар легко соскочил крепкий мужчина. Закуп поднял свечу — половцу было от роду лет тридцать. На русский глаз он чем-то напоминал Долдюка.
— Ты родственник ханский? — спросил боярин.
— Нет, боярин, — отказался половец. — Род один, улус один.
— Кто у вас еще по-русски понимает? Иди все вперед! — приказал боярин.
К первому вылезли еще трое.
— Слушайте, — сказал боярин. — Томить долго я вас не буду. Через день отвезу в Киев. Там цены хорошие дают за рабов. Продам арабу, русскому, иудею, все равно. Вас отвезут к грекам. Греки найдут вам место подальше. В Египет, на острова, либо италийцам продадут. Мучить я вас не буду, и томиться вам долго не придется.
Как сломанные, четверо половцев упали на колени.
— Прости, боярин, не продавай, выкуп за себя дадим! — заголосили они наперебой.
— Выкуп! Потом придете ко мне выкуп назад брать?!
— Нет, не придем, не придем, клятву дадим, чтоб нам степи не видеть, ни солнца не видеть, живыми в землю лечь!
— Нет, не верю вам. Ваш хан два раза клялся, мир принимал. Яблочко от яблоньки недалеко падает. Будет, как сказал, — отмахнулся боярин и шагнул к двери, в которой, для порядка, стояли двое дружинников с короткими булавами.
Половцы разноголосо кричали по-своему. Первый, начавший разговор, цепко поймал Стригу за край длинной рубахи:
— Хороший выкуп даю, большой выкуп!
— Какой? — спросил боярин.
— Сто золотых дирхемов даю, — ответил половец.
— Да ты богат, — сказал боярин. — Дашь двести дирхемов, или тебя продадут в Константинополь.
— Столько у меня нет! — жалким голосом закричал половец.
— Лошади есть, бараны есть, коровы есть, жены есть — все продай. Ты сколько за меня взял бы?
— Ты большой хан, — возразил половец. — С тебя мало взять — для тебя стыдно будет.
— Я не хан, я из князевой старшей дружины, боярин я, у меня дирхемов нет. Будешь платить? Или не видеть тебе степи, не нюхать больше полыни.
— Боярин, головами с меня возьми, пленников дам.
— Пленники дешевы, — сказал боярин, отступая перед половцем, который, стоя на коленях, хватал Стригу за ноги. — И какие у тебя пленники?!
— Хорошие, сильные, молодые есть, девки есть, бабы есть.
— Девок ты, волчья кровь, перепортил, молодых голодом заморил. И откуда у тебя пленники?
— Хан Долдюк под Рязань ходил.
— И сколько дашь пленников?
— Двадцать дам.
— По десять дирхемов считаешь! — яростно закричал боярин, отбрасывая половца ногой. — Зря я на тебя время трачу, пес ты! Тебе не воевать, а баранов пасти!
Половцы закричали все разом по-своему, по-русски. Не слушая, боярин вышел, и провожатые затянули тяжелую дверь. Поруб гудел за дверью, будто рой шмелей. Кто-то стучал в дверь, кричал, но уже невнятно — толстые доски гасили голос.
В просторных сенях, освещенных заходящим солнцем, боярина встретили доспехи Долдюка. Умелой рукой на крестовине была распялена половецкая кольчуга, удерживаемая, как на человеке, подкольчужным кожаным кафтаном. Снизу — кожаные штаны с нашитыми спереди железными полосами и сапоги из красного сафьяна. Сверху — низкий шлем, чуть надрубленный справа, соскользнув откуда, меч Стриги освободил хана Долдюка от жизни, а боярина — от врага.
За столом Стрига рассказывал, обращаясь к гостям, как положено, и поглядывая на жену, которая села в нижнем конце стола, где было ей удобней следить за порядком:
— С хан Долдюком мы были старые знакомцы. Впервые встретились с ним мы давно, в день несчастного боя на Альте. Был тогда Долдюк лет двадцати с небольшим от роду, а я уже зрелым мужем, усы были такие же, — усмехнулся Стрига. — Я Долдюка срубил, как думалось. Потом оказалось, что я ему только ухо рассек и в плечо ранил. От того дня и прозвище его пошло — Рваное Ухо. Тому назад лет пять он здесь гостил день проездом, когда все ближние ханы ездили мир покупать у Святополка Изяславича. Напомнил он мне о старой встрече сегодня в сшибке. Злой, злобный. Сказал, Елена, что хотел тебя взять. И я поверил.
Стефан, старший подручный боярина, сказал:
— Слыхать было, как он тебе говорил. Но что — не расслышали мы.
— Он хотел меня обидеть, чтобы я в гнев пришел. И обидел…
— Нужна я ему, старуха, — подала голос боярыня.
И все взглянули на нее, и никто не возразил, ибо не полагается, по русскому обычаю, чужую жену в глаза да при муже славить. Елене тридцать лет, темно-русая, сероглазая, на ясном лице нет ни одной морщинки, только сейчас в гневе брови сдвинулись и меж ними врезались две складки. В тонких пальцах держит платочек. Не думая, рванула, и с треском разорвалась нежная ткань.
Задумавшись, Стрига опустил голову, и концы усов легли на грудь рубахи, вышитой красными
