И она, сама не зная почему, рассказала все, начиная с Митьки Курганова. Рассказывала, глядя прямо ему в глаза. Мишка о многих вещах, бесспорно, слышал впервые. И потому иногда она становился бледным, иногда пунцово-красным. Но он выслушал все внимательно и решительно произнес:
— Пустяки все, Зина. Ты же хороший человек.
— Хороший? — прошептала Зина. — Ты... сказал...
И она упала на кровать, затряслась в рыданиях.
Мишка стоял рядом в растерянности. Он нерешительно протянул руку, чтоб, успокоить Зину, но, едва коснулся плеча, отпрянул, словно обжегся. Потом все-таки погладил.
— Знаешь, давай будем вместе на суд ходить, — сказал он. — А там расскажешь все, как было. Видишь, ты же вот попробовала мне рассказать... И ничего...
Зина и сама теперь понимала, что она именно «попробовала»... Приподнялась и спросила:
— Ты-то... почему возле меня оказался? Вырос ты, оказывается. Когда я уезжала из деревни, ты вот такой еще был.
— Так сейчас... много тут наших, — чуть смешавшись, ответил Мишка. — Батю вот тоже вызвали как свидетеля...
Зеленодольских и в самом деле в райцентре сейчас было много. Сестра Клавдия уже несколько дней жила в ее квартире. Но всем им было не до нее, пропащей Зинки Никулиной, И только вот Мишка...
Зина не знала, что несколько дней назад Захар Большаков сказал сыну:
— Хочу попросить тебя об одном деле, Михаил... Ты Зину Никулину помнишь?
— Это наша бывшая? Как же...
— Понимаешь, Миша... На время суда ее нельзя оставлять одну. Не мог бы ты поехать вместе со мной в Озерки и там как-нибудь с ней? Ксению еще попросил бы. Правда, у той экзамены скоро...
— Ладно, батя. Присмотрим.
Видимо, вместо «присмотрим» следовало сказать какое-то другое слово. Но ничего не поделаешь, вылетело само собой это, и Мишка опустил глаза.
— И вообще, сынок, — продолжал отец, — мы ее попробуем потом вернуть в деревню. Ты это знай на всякий случай...
Ксеньке действительно было некогда, и Мишка «присматривал» за Никулиной один.
... Зина поднялась с кровати, поправила волосы и сказала:
— А в Бога я, Миша... Не знаю, в общем. Может, действительно запугали меня, а может, на самом деле верила.
— Что «на самом»?! Что «на самом»?! — с горячностью дважды воскликнул Михаил. — Вера в Бога — это... это... Я даже не знаю, что это такое! Да нет таких сил в природе, которые могли бы человеческий разум... затуманить, что ли, сковать, запереть в каком-то ящике. «На самом» — не бывает. И богов никаких вообще нет. Ну ладно, когда-то люди верили — есть. Говорили: самый могущественный бог — Зевс. Но и этот всесильный бог ничего не мог сделать с человеком по имени Прометей, с его гордым духом. Слушай, я тут недавно одну замечательную поэму раскопал... И вот даже у этого самого Зевса только и хватило сил, чтоб приковать Прометея к скале. И уж как не мучил он человека! А Прометей все равно ему:
... Ты не сковал души моей свободной,
Ты гордого не преклонил чела!
— Это значит — гордого чела, гордой головы Прометея бог не в силах был склонить, — пояснил Мишка, — Понимаешь, Зина! И дальше:
... Моя рука в оковах замерла,
Но вечных дум, но мысли благородной
Вся власть твоя разрушить не могла.
Где мщения отравленное жало?
Где божий гром? Где молния небес?..
Твоих цепей для Прометея мало, -
Я не гожусь в рабы твои, Зевес!
... И этот паренек стал каждый день провожать ее в суд и из суда. И все толковал, толковал о Прометее...
Бывали минуты, когда Зине казалось, что Михаил со своим Прометеем осточертел ей. И она тогда говорила в сердцах: неужели он не может хоть немного помолчать?
Однажды утром в условленный час Мишкин стук в квартиру не раздался. Клавдия уже собралась, а Зина что-то медлила.
— Чего же ты? Пойдем, — сказала сестра.
— Я сейчас, ты иди...
Зина подождала еще пятнадцать минут, еще пять. Стука не было. И ей стало нехорошо, тоскливо и как-то даже горько.
Когда до начала судебного заседания осталось всего десять минут, она поняла, что Мишка вообще не придет. Она вышла из дому, сжалась, чувствуя себя беззащитной. И, глядя в землю, придерживая обеими руками платок под подбородком, побежала торопливо вдоль улицы.
У Зины было такое чувство, что сегодня, сейчас, с ней должно произойти что-то страшное, непоправимое.
Дорога к районному Дому культуры, где шел суд, проходила мимо заезжего двора колхоза «Рассвет», и Зина припомнила вдруг, что каждое утро, когда они с Мишкой пробегали мимо, Марфа Кузьмина, опершись на свой костыль-клюку, стояла возле калитки. Она никогда ничего им не говорила, только смотрела, полуприкрыв глаза, да как-то странно качала маленькой, высохшей головой.
И каждый раз, проходя мимо, Зина невольно оглядывалась. Старуха все смотрела им вслед, все покачивала головой. И у Зины бежали мурашки по спине.
И сегодня, как всегда, Марфа стояла на своем месте, словно часовой. Голова ее была повязана наглухо теплой вязаной шалью, под которой был виден синий ситцевый платок в черную крапинку. Увидев Зину, старуха засеменила на середину дороги.
Поздоровавшись, Зина хотела все-таки проскочить мимо, но Марфа зацепила ее своей клюкой.
— Слышь-ка, касатушка моя, — скрипуче промолвила Марфа. — Здравствуй, здравствуй, дочушка. Все торопишься?
— Опаздываю. Суд уж начался, однако, — промолвила Зина.
— Ну да, ну да... Нелегко тебе, моя сердешная. Как же, как же, и меня вызывали, супостаты проклятые...
— Пустите, — сказала Зина, пытаясь обойти старуху.
— А нехорошо, касатушка ты моя, ох, нехорошо! — Марфа обиженно пожевала дряблыми губами. В ее глазах-щелочках плеснулось недовольство, но, впрочем, тут же погасло. — А уж я ли для тебя добра не делала... А ты все с каким-то шалопаем ходишь. Захаркин, что ли, парень? Чего он тебя опекает? Сторонись ты их, проклятых, они до добра не доведут.
— Чего вы от меня хотите?
— Да что мне от тебя надо? Ничего. И вообще от людей-то... ведь помирать скоро... Я тебе все доброе слово сказать хотела... И поклониться тебе... Да ты все за сына Захаркина прячешься. Охо-хо, неразумно дитя человеческое, покуль Господь не облагодетельствует...
— Чего мне кланяться...
— Как же, как же... Не прогневала ты Господа на судилище этом, не стала со своими пытчиками разговаривать. Благостно это Господу, он не забудет...
— Отстаньте вы со своим Господом! — вскрикнула вдруг Зина. — Надо все рассказать, все.
— Зинаида! — Старуха даже пристукнула костылем о мерзлую дорогу. И вскрик у нее получился такой же сухой, скрипучий, похожий на звук от удара палки об мерзлый снег. — Одумайся, Зинаида! — Марфа тяжело дышала. — То-то у меня сердце не на месте. Дай, думаю, поговорю с Зинушкой.
— Не надо говорить со мной, бабушка, — произнесла Зина, глядя в сторону. — Думаете, легко мне говорить будет... все это... рассказывать, что они со мной делали? А в себе носить еще тяжельше.
