— Мне уже минут пятнадцать осталось, — сказал Глеб.
— Я прочитала ваш разговор, — ответила Орли, словно не услышала слов Глеба. — Глеб, а ты решил, что Славка спятил из-за несчастной любви, да? Получил твои эсэмэски — и башню снесло?
Глеб оторопел. А разве не так?
— А разве не так? — глупо спросил он.
— Глеб, — внятно и веско произнесла Орли. — Слава спрашивал у тебя, вправду ли у нас с тобой есть что-то общее и тайное от него, да?
— Да.
— Глеб, он спрашивал не про любовь. Он спрашивал про чуму.
Глеб едва не вылетел на обочину.
Орли молчала, и Глеб не знал, что сказать.
— Я сейчас перешлю тебе ссылку, — наконец сообщила Орли. — Эта ссылка из айфона Славки. Мне врач отдал Славкин айфон, и я там увидела эту ссылку. Ты остановись сейчас и прочитай, о’кей?
Орли отключилась. Глеб увидел справа заправку и завернул на неё, припарковался возле красного пожарного ящика. Ссылка от Орли уже прилетела. Глеб ткнул в неё пальцем и положил айфон набок, чтобы удобнее было читать. Статейка называлась «Лазарет».
«В венецианской лагуне лежит маленький остров Лазаретто. Здесь возвышаются руины старинных строений, но никто на острове не живёт. Он необитаем уже около пятидесяти лет. Почему?
Его история началась в 1348 году. На Европу обрушилась Чёрная Смерть — пандемия чумы, самая страшная пандемия за всю историю человечества. Государства сдавались чуме как непобедимой армии. В городах бушевали грабежи, насилия, изуверства фанатиков и оргии отчаявшихся. И лишь Венеция решила держать оборону. Дож Андреа Дандоло железной рукой навёл порядок и установил особые правила жизни осаждённого города. Он запретил пьянство и азартные игры. Закрыл кабаки и публичные дома. Обязал чиновников и вельмож оставаться в городе. Дож боролся с мародёрами и, говоря сегодняшним языком, с нелегальными мигрантами. Был налажен сбор мертвецов, которых хоронили в специально отведённых местах. Чтобы не нервировать людей, Совет Венеции запретил горожанам публичную демонстрацию скорби по умершим и ношение траура. Дож распорядился даже про любовниц любвеобильных венецианцев: надо было или отослать их прочь, или взять в жёны.
А самым страшным местом в городе оказался островок в лагуне, где Дандоло устроил карантин. Он длился сорок дней — в память о сорока годах, когда Моисей водил евреев по пустыне. На остров ссылали тех, кто заболел, и тех, кого заподозрили в болезни, и тех, кто был с ними в контакте, и всех членов их семей. Ссылка на этот остров означала смертный приговор даже для совершенно здоровых людей.
За сосланными на остров ухаживали монахи из братства святого Лазаря, поэтому остров прозвали Лазаретто. Так и появилось слово „лазарет“. Во время чумы этот лазарет был хуже ада. Случалось, что люди совершали самоубийство, лишь бы их не увозили сюда. Спасение города от чумы стоило жизни всем узникам печального Лазаретто».
19
Орли сидела рядом справа, и у Глеба было тёплое ощущение полноты, завершённости, укомплектованности жизни. От больницы по запутанной Москве навигатор прочертил почти прямую линию, и это тоже казалось символичным: Бирюзова — Народного Ополчения — Нижние Мневники — Крылатская — Ярцевская — Боженко — Кубинка.
«Лексус» мягко и ровно летел по горящим в темноте улицам мимо тяжёлой снегоуборочной техники, что выстроилась на обочинах дорог. Все эти огромные машины — оранжевые и полосатые, с вертящимися фонариками и растопыренными лапами, с пузатыми бункерами и рубчатыми колёсами, — все они казались добрыми великанами, что по ночам выходят делать зиму красивой.
— А что со Славой было? — спросил Глеб.
— Со Славой? — Орли курила. — Трудно сказать… Я была на работе, в редакции. Он ездил навестить маму. Вернулся. Сидел дома часа два. Потом с улицы охранник на автостоянке услышал, что Славка кричит из окна на лоджии. Позвонил в полицию. Она приехала. Дверь была не заперта. Славка был один. Орал, метался. Вызвали скорую, которая психиатрическая и наркологическая. Врачи приехали. Сказали, что у Славки нервный срыв, алкоголя и наркотиков в крови нет. Ну, это уже потом установили, конечно. А тогда просто в больничку увезли.
— Больнички на зоне, — поправил Глеб. — В обычной жизни кладут в больницу. А что Слава — он сам сдался?
Глебу почему-то казалось, что, должно быть, дюжие санитары с волосатыми руками уволокли Славу в смирительной рубашке.
— Он же адекватный, — с лёгкой обидой пояснила Орли. — Он сам понимает, что у него в голове какая-то хрень. Он оделся, дверь запер.
— А что он делал часов в шесть? Ну, когда мне эсэмэски писал?
— Уже в палате был. Вроде бы успокоился. А после эсэмэсок вдруг бросился к окошку. Там сетка и сигнализация, его сразу перехватили.
— Может быть, у него вовсе не суицид был, — предположил Глеб. — Может, он просто сбежать хотел?
— Может, — задумчиво согласилась Орли. — Его транквилизаторами обкололи, сейчас он какую-то пургу несёт, ничего толком не узнаешь.
— А тебя как вытащили?
— Врач со Славкиного телефона и позвонил.
— Родители у Славы в курсе, что сынулька в дуре?
— Тут ничего смешного нет! — обиделась Орли.
— Извини, — сказал Глеб. — Но я правда не могу ему сочувствовать. Он цел, — значит, оклемается. Подумаешь, нервный срыв. Всю жизнь, как ёлочный шарик, на вате пролежал…
— Ты что, ревнуешь его?
— Фиг с его благополучием, — Глеб дёрнул плечом, — но достаёт, когда они за одну только прописку получают таких женщин, как ты.
Орли усмехнулась и отвернулась.
«Лексус» выкатился на Кубинку. Глеб завернул в уже знакомый проезд и остановился возле уже знакомого дома.
— Мне здесь подождать? — спросил Глеб и пошлёпал по рулю.
— Я боюсь одна. Пойдём вместе.
Обледенелые ступени крыльца. Кодовый замок на железной двери. Жёлтые и синие кафельные квадраты площадки перед лифтом.
Глеб смотрел на Орли. Какое красивое, тонкое, библейское лицо. Ресницы. Кудри. Чёткий очерк чёрно-красных губ. Неужели скоро эта недоступная девушка разденется догола и ляжет с ним в постель?
— Я поеду с тобой и переночую у тебя, — в лифте сказала Глебу Орли, — но это будет просто ночлег. Нельзя, когда Слава в больнице.
Посмотрим, подумал Глеб.
В квартире везде горели лампы. Глеб присвистнул. Похоже, Слава буянил не на шутку. В прихожей вся одежда была сорвана с вешалок и валялась поверх обуви. В комнате на ковре рваные книги лежали в ворохах белья. В кухоньке пол был усыпан битой посудой, ложками и вилками. Слава сорвал дверки со шкафов и повалил стулья. Оба окна были открыты. Они выходили на лоджию, и это уберегло квартиру от снега, хотя и выстудило так, что в чайнике замёрзла вода. Одно окно Слава пытался разбить, и в пластиковом стекле, пробив ножками две дырки, висел стул. Ночлег в таком разгроме угнетал бы