такой слякоти его все же трогает. Выходит, и он не чужд комплексов? Хорошо, хоть умеет расслаиваться, чтобы поглядывать на себя со стороны. Легкая форма шизофрении даже полезна.
Додумать ему не дали. Разгоревшаяся за спиной пикировка грозила вылиться в ссору, если не в потасовку. Собственно, такой финал был прогнозируем — следовало знать Эву. А уж как умела она бередить души подобных нахалюг!..
— Жить надо по средствам, Вовчик, — поучала Эва ухажера. — Слишком ты размахнулся — куда тебе!
— Сколько? — распаляясь, требовал Вовчик. — Скажи: сколько?
— Поросеночек, не смеши!.. У тебя и на выпивку не хватит.
— Ха, не хватит? А это видала?
Отработанным жестом Вовчик распахнул фирмовую куртку, сунул руку внутрь и… застыл. Глаза остекленели, челюсть отвисла.
— Ну? — с издевкой спросила Эва. — Фуфло дешевое. Так ты пуст?
— Где?! — взревел Вовчик, хватая ее запястье. — Сука, зашибу!..
Стряхнув его руку, Эва с наслаждением выплеснула коктейль ему в лицо — что называется, «залила глаза».
— Ах, стерва! — выдохнул Вовчик, замахиваясь. Мгновенно Вадим вклинился между ними, но опоздал. Из-под его локтя к Вовчикину лицу метнулась. смуглая рука, тонкие пальцы сжались. Под напрягшейся кистью явственно хрустнуло, и Вовчик отлетел с ужасным воплем. Все, обреченно понял Вадим, допрыгались.
Из сумрака уже надвигались трое элегантных молодцов с тросточками, вежливо улыбаясь. Вадим был наслышан о подобных типчиках — лощеных, безупречно выряженных. Последнее время у них вошли в моду эти трости, легкие и гибкие, однако прочные, как закаленная сталь. Орудовали хворостинками ребята лихо, в минуту умели исхлестать в кровь любого, а если еще снять с тростей набалдашники… Судя по всему, трое были настроены решительно, и урезонивать их бессмысленно: они в своем праве, на своей территории — зачем же упускать такой шанс?
Вадим вдруг ощутил себя слабым — то есть обычным, средненьким, каким был еще до билдерства, когда речи не шло о том, чтобы прошибать двери. Да и забыл он, как пользоваться кулаками, — все навыки улетучились. В панике Вадим оглянулся на Эву. Та усмехалась, будто говоря: ну-ка, чего стоишь ты сам, без привнесенной в тебя силы? С магией-то все смелые!..
Вадим содрогнулся, ясно осознав уязвимость своей плоти. Его будто выставили голым на потеху толпе, алчущей крови, даже смерти. Хватит, он уже умирал вчера!.. И отступать некуда: снова его загнали в угол. Какого дьявола, разве он хоть на кого-нибудь наезжал?
Двое наступавших придвинулись друг к другу, тихо переговариваясь, — очень удобно, будто специально подставились. В отчаянии Вадим прыгнул на них, вцепился пальцами в короткошерстные затылки и с силой сомкнул головами, стараясь все же не переусердствовать. Разбросал обмякшие тела, скакнул на третьего. Без звука снеся хлесткий удар трости, поймал за лацканы щегольского пиджака и лбом нанес оглушающий удар в переносицу. Уронил и его к своим ногам, вызывающе огляделся.
Но в следующую секунду выдохнул воздух, возвращаясь в себя, брезгливо потряс кистями. Озверел, надо же!.. Так и случается обычно: от слабости да с испугу. Вот теперь самое время появиться блюстам.
Сердитым взглядом Вадим отыскал Эву, сыгравшую с ним эту шутку, но та с презрительной улыбкой уже уплывала в сторону, и путь ее четко прослеживался по взбудораженным сознаниям крутарей. Порывшись в карманах, Вадим извлек пухлый бумажник (знакомые шутки), бросил его Вовчику, обессиленно постанывающему на полу.
И тут у кого-то из метателей не выдержали нервы. Расплывшееся по залу мысле-облако («растворенный в Пустоте дух») предупредило об опасности, и Вадим успел подставить ладонь под летящий в висок почти невидимый шарик — четко погасив инерцию, чтоб не повредить кисть. Оглянувшись на пылающее лицо юного иудея, укоризненно покачал головой и тоже двинулся прочь, рассеянно крутя шарик между пальцами.
Ну что, сойдет за вступительный экзамен или грядут новые испытания? Не было забот!..
Похоже, ведьма вернула Вадиму свою милость — его слух сделался еще тоньше, еще изощренней. Сквозь музыку и трактирный гам Вадим различал десятки фраз и целые монологи, быстро заполняющие пробелы в этой части его знаний, формирующие довольно занятную картину. (Иной раз полезнее слушать, чем смотреть.) Действуя как селектор, его слух без жалости отбрасывал мусор и шелуху, из многообразия реплик выбирал важное, будто производил оценку сам, по довольно сложной программе, и пропускал в сознание продукт, уже готовый к использованию. И вел Вадима через зал — все дальше, дальше…
Это заведение недаром звалось «Перекрестком».
Владели им, конечно, иудеи, но немалую часть второго этажа арендовали сутенеры, курировавшие здешних прелестниц. И сама жизнь протекала словно бы в два слоя: кроме наружного, тоже не очень приглядного, существовал подспудный, о котором не знали даже многие из обслуги. Именно тут совершалось большинство сделок, о коих иудеи предпочитали не распространяться: у падальщиков скупали награбленное, а им продавали оружие и воровской инструмент, произведенные в частных мастерских; предоставляли ссуды — под чудовищные проценты и грабительский залог; брали вещи в заклад, хотя бы сдавались собственные зубы (золото еще ценилось); принимали заказы и выдавали лицензии на отстрел убийц, насильников, безумцев (может, и не только). А сверх того в трактире ублажали всех, кто мог платить, и любыми мыслимыми способами, исключая разве самые дикие, вроде демонстрации пыток или смертей. Здесь даже оказалось свое подполье, ибо под уступчатым полом зала скрывалось немало берлог и тайных хранилищ, где ночные работнички отлеживались в дневное время и копили запасы, готовясь к трудной зиме. (Выходит, не один Вадим ее предощущал?)
В общем, среди многих иудейских проектов «Перекресток» оказался едва не самым доходным. И все ж напрасно это затеяли: грех стяжательства — опасная штука. Кодексом, правда, ненаказуемо, «но есть и высший суд»! Как раз сейчас наверху заваривалась такая каша, отравиться которой могли многие, включая иудеев, — Вадим чувствовал это, но хотел знать подробности.
Наитие привело его к дальней стене, в один из укромных закутков, только что освобожденный шайкой «шакалов», сбегающих от скандала со злобными соседями-'псами', рыжими и ражими. Ему даже не потребовалась печная труба, как в «Трех мушкетерах», — хватило стальной трубки парового отопления, протянувшейся в самом углу. Вадим подсел к ней и прислонился затылком, вбирая вибрации так ясно, будто присутствовал в верхней комнате.
Этот голос — тягучий, неряшливый — он узнал сразу («наш пострел везде поспел»), но сейчас Аркан изъяснялся столь гладко, будто озвучивал чужие мысли.
— Ваш Гош — упрямый и опасный сумасброд, — чесал бандит как по писаному, не запинаясь и даже не матерясь. — К тому ж негибок. Что он умеет вообще? Он даже в розетки не попадает с первой попытки, а к каждой бабской норке пристреливается полчаса. Разве Гош сможет постоять за общину? Да плевать ему на иудеев, лишь бы наварить больше да накувыркаться с малолетками обоих полов! И на веру ему плевать: разве он молится трижды на день и совершает обряды, как предписано Талмудом, исполняет запреты и повеления, посещает синагогу? Гош только изображает раввина — тебе ль не знать! — Аркан помолчал, будто ожидая подтверждения, затем добавил: — Думаешь, он ценит тебя? Ага, потому и бросает на самые провальные дела — чтоб опозорился либо расшибся. — И снова не дождался отклика. — Ну да, он же тебе дядя!.. А хочешь узнать, как он разделался с твоим отцом, чтоб стать во главе кибуца?
— А вот тут ты врешь, — откликнулся наконец другой голос, тусклый и тихий, принадлежавший Стрелку Мише, недавнему знакомцу Вадима. — Хочешь нарваться на пулю?
— Да? — возмутился Аркан. — А что скажешь на это? — Вадим расслышал шлепок, будто на стол упала тетрадь либо стопка листков. — По-твоему, монтаж? Ну так проверь — у вас же есть спецы. Только после этого кому-то не жить: тебе, им или Гошу. Это ж бомба, ручаюсь!
— Откуда они у тебя?
— У нас длинные руки, — хмыкнул Аркан. — Если прижмет, мы покажем Гошу вот это, — на стол шлепнулась еще стопка. — У каждого в жизни полно грешков, больших и малых. Думаешь, Гош примет твои покаяния?
