Каиафа растерянно молчал, переводя непонимающий взгляд с одного на другого. Не дождавшись продолжения, он завопил, гневно простирая руки к наместнику. Слова, произнесенные им, дальше были гневливы и обличающи.
— Ты ждешь того дня, в который, по обычаям наших предков, мы не делаем никакой работы, никаких дел! Неужели ты намереваешься спасти этим гнусного преступника от казни?
— Распни его! — грянуло с площади.
— Нет, — прокуратор заносчиво поднял голову, уже приняв решение. Он обернулся и был спокоен. Осужденный на смерть человек перестал быть проблемой, став частью решения другой проблемы.
— Как? — это все что мог прохрипеть первосвященник, горло которого перехватило.
— Я не вижу вины этого человека, — высокомерный римлянин намеренно подчеркнул слово «человека», — как не усмотрел его вины и твой властительный соплеменник.
— Если у кесаря такие слуги, Рим скоро падет, как старый дряхлый ствол смоковницы, — Каиафа задыхался от бешенства.
— Ошибаешься, жалкий иудей! — прокуратор надменно вздернул подбородок, — римские орлы скоро расправят свои крылья над всем миром! Наш лозунг — пусть гибнет мир, да здравствует справедливость!
— Итак…
— Итак, я не утверждаю своей подписью приговор Синедриона и не скрепляю его печатью наместника Иудеи. Если он нарушил ваши законы, воздайте ему по заслугам сами. Но бойтесь ошибиться…
Прокуратор повернулся к центуриону, — передайте его начальнику тайной стражи Синедриона, — и, казалось, потерял всякий интерес к происходящему, крикнув в сторону двери, — обед мне!
Он подошел к медному рукомойнику, стоящему в углу, и демонстративно совершил омовение рук.
— Не я пролью кровь его, но сами иудеи, — пробормотал прокуратор, не разжимая плотно сомкнутых губ.
В глазах Каиафы, направленных на Пилата сквозила неприкрытая ненависть, рука судорожно сжимала посох, губы дергались, силясь что-то сказать.
— Ты не слуга своему кесарю!
— Свою верную службу цезарю я докажу сегодня же вечером, — насмешливо произнес римлянин, стряхивая прозрачные крупные капли воды на пол.
Первосвященник резко развернулся и вышел из зала, опередив легионера, положившего руку на плечо пленника…
Понтий Пилат имел отменную тайную службу в Иудее. Он знал, что в Иерусалиме множество людей сочувствуют пришлому проповеднику и готовы провозгласить его вождем. И имел подтверждение словам Каиафы о движущихся к городу толпах приверженцев нового мессии.
Вероятно, приговоренного к смерти пророка поведут через Судные ворота на нещадно выжженную солнцем площадку на вершине холма Голгофы, расположенного западнее Иерусалима. Там иудеи совершали свои казни, путем побития камнями, поскольку их обычаи запрещали делать это в стенах города.
В северные окна дворца Ирода это место прекрасно видно. Здесь и начнутся первые столкновения между стражниками Синедриона и сторонниками Иисуса. Надо дать им разгореться и перекинуться в город. Одна когорта пехотинцев была с прокуратором и охраняла дворец, в котором он остановился. Все остальные пешие и конные силы, стянутые заблаговременно со всей Иудеи, находились, невидимые, за северным отрогом Елеонской горы в полном вооружении и ждали только его команду.
При подавлении возникших массовых беспорядков, к сожалению, погибнет и первосвященник Каиафа.
— К сожалению, — Пилат криво усмехнулся, — да, именно это слово написано в уже подготовленном донесении императору Тиберию об охватившем всю провинцию восстании и мольбой о немедленной присылке нескольких легионов. Почтовых голубей уже откармливали отборным зерном перед длительными перелетами.
Легионы, которые, по его сведениям, находились на отдыхе в Александрии, после подавления крупнейшего мятежа кочевых ливийских племен, могли быть за один-два дня переброшены морем в прибрежную Кесарию. Это были его легионы, прошедшие, под его командованием по владениям германских вождей и во главе с ним промаршировавшие с триумфальными почестями по Риму. А затем направленные под началом другого полководца в Испанию, якобы для защиты от мавров, хотя особой необходимости в этом не было. Прошло всего лишь пять лет, и он помнил всех солдат и командиров своей бывшей армии, а те помнили его.
Он зальет Иудею кровью и отдаст легионерам богатую добычу. Дальнейшей его целью станет Рим. Тот же флот за три дня переправит армию на Италийский полуостров. В Риме сейчас нет войск — лишь преторианская гвардия императора, больше способная к пьянству и плетению дворцовых интриг и четыре жалкие когорты римского гарнизона, никогда не слышавшие лязга мечей настоящей битвы.
Ненавистный Тиберий… Вместо Триумфальной арки на Аппиевой горе, которую он, без сомнения, заслужил своими славными победами — эта постыдная ссылка.
Назначить овеянного славой и триумфами полководца прокуратором в забытую богами далекую провинцию. В запутанной иерархии должностных лиц империи прокураторы являлись всего лишь эдилами императора по доходам императорской казны в провинциях и подчинялись легатам — наместникам цезаря в провинциях. В Иудее даже не было своего наместника, и ее прокуратор формально подчинялся легату Сирии.
Правда, уже многие десятки лет прокуратор Иудеи фактически являлся наместником императора в провинции, но жалованье получал лишь по третьей категории наместников — всего сто тысяч сестерций в год. Хотя тот же легат Сирии получал по первой категории — триста тысяч сестерций, правя от имени цезаря, в несравненно более спокойной провинции.
Переделывать же сложнейшую систему должностных лиц империи в соответствии с настоящим положением дел, ее властителям было недосуг — войны, почести, захват чужих богатств, пиры, сведение счетов занимали все их время…
Властный и жестокий прокуратор не подозревал, что его воле и планам противостоит могущественнейшая сила, чьи посланцы своим присутствием сковали все помыслы и намерения приверженцев и учеников Иисуса. И, которые, полагали, что задуманное ими удалось, а поэтому не допустят никаких препятствий текущим событиям…
Глава четырнадцатая
1.11. 16 нисана 26 года. Голгофа
Он сошел в этот мир, чтобы взять грехи людские на себя и принял за это смерть на кресте, как человек, ибо им и являлся по сути своей, в тот момент…
Уже с самого раннего утра чувствовалось скорое пришествие тяжелого удушающего зноя. Солнце вставало необычайно медленно, колеблясь в багровом мареве над кромкой горизонта. В городе царила тишина — Иерусалим казался застывшим в немом ожидании.
Голгофа — иссохшаяся грудь Кедронской долины, была мрачна и безжизненна. Она ждала своего зловещего часа, чернея лысой вершиной, которую не оживили даже первые солнечные лучи.
