слове.
— Могу превратить воду в вино, — упрямо повторил Фагот.
— Давай, покажи.
— Давайте воду.
Воды в камере ни у кого не было.
— В пять часов принесут кипяток, — напомнил Луговой, бывший комбриг, одетый в гимнастерку с сорванными знаками различия и сидевший по обвинению по статьям 58-1а (измена Родине) и 58–11 (контрреволюционная деятельность).
— Только, это… — спохватился вдруг Фагот, — я-то превращу, но пить никому нельзя…
— Это почему же? — в дело вступил сидевший на одной шконке с комбригом бывший директор меховой фабрики, арестованный за расхищение социалистической собственности, а заодно и по статье 58-7 (за вредительство) и ждавший уже суда.
— На то и вино, чтоб его пить, — подхватил Луговой и дернул кадыком, сглатывая набежавшую слюну.
— Я давал подписку, — удрученно сказал Фагот.
Камера взорвалась неприкрытым удивлением. Привстал с пола даже молодой вор, уже немного очухавшийся от полученного коварного тычка и пялясь на обидчика в явном непонимании.
— Какую подписку… Почему… Что за чепуха… — послышались разрозненные голоса.
— Когда получал кружку, ложку и полотенце, — пояснил ничуть не смутившийся Фагот, — я расписался на бланке с правилами тюремного режима, пунктом четырнадцатым которого категорически запрещено хождение на территории зоны любого спиртного.
В камере повисла недоуменная тишина.
Угловой, как и положено старшему, вновь не спешил высказать свое мнение по возникшему вопросу. Остальные попросту побаивались, оказавшегося опасным и скорым на расправу, новичка.
— Да, ты что, плетешь-то, — не выдержал, наконец, комбриг, — ты это серьезно или туфту гонишь?
— Вполне серьезно, — подтвердил Фагот свою приверженность закону, — Мессир раз и навсегда научил меня всегда неукоснительно соблюдать договор, если скрепил его своей подписью, а, особенно, кровью.
Тут уже заинтересовался и Берест, заинтригованный незнакомой кличкой, а, больше тем, с каким нескрываемым уважением произнес ее вновь прибывший арестант.
— Кто такой Мессир, — в голосе его звучало недоверие и скрытый сарказм, — что-то я не слыхал ничего про вора с таким погонялом.
— Ну-у-у… — протянул Фагот, явно подбирая определение, — … наш пахан, — наконец нашелся он.
Камера включилась в общую дискуссию, живо обсуждая, не западло ли выполнять предписания администрации тюрьмы, даже давая о чем-то подписку. И скоро пришла к общему выводу, что поскольку хозяин и его подчиненные сами каждодневно нарушают режим, а, иногда и беспредельничают по отношению к своим постояльцам, здешний же кум вообще подлюга из подлюг, то никаких договоренностей соблюдать не следует. Причем, для воров это было однозначно, бывшие же комбриг и директор вначале выражали осторожное сомнение.
Впрочем, Фагот остался при своем мнении.
Крайне осторожный и недоверчивый Берест продолжал мозговать о некоторых странностях и несуразностях, проскакивавших в словах и поведении нового поселенца.
Первое. Никогда не слышанные им в воровском мире клички Мессир и Фагот.
Второе. Явная чушь с соблюдением тюремного режима и каких-то скрепленных подписями договоренностей. У настоящих блатных и воров такой вопрос вообще не стоит.
Третье. Привычный с детства к обществу воров и блатных, он сразу уловил некое несообразие новичка. Складывалось впечатление, что тот лишь играет свою роль.
Четвертое. Предсказание о приведении в исполнение вышки Бурому. Суда-то не было. Правда, бывали случаи рассмотрения дел заочно, либо в «особом порядке». Но «заочниками» и «особистами» были только политические, как он слышал, то есть враги народа, вредители, шпионы. Бурый же — чистый уголовник. Так что, это еще и вовсе не факт — придет вечер, посмотрим. Еще более не факт, который он и проверить-то не сможет, его собственная смерть во Всесоюзном Буре через тринадцать лет.
И пятое. Можно найти и объяснение знанию пришельцем его клички и воровских занятий в детстве. Щуки, костоломы и мусора вполне могли провести глубокое бурение его прошлого, то бишь, провести тщательную оперативную разработку его личности, как вора в законе, на всех этапах его жизненного пути.
Узник знаменитых ленинградских Крестов, не менее известных московских Бутырки, Лефортова, Сокольников и Красной Пресни, прославившейся своими пресс-хатами киевской Лукьяновки, он сразу уловил определенную дозу фальши и рисовки со стороны незнакомца. Громадный психологический опыт криминальных отношений, отточенный пребыванием во всех знаменитых тюрьмах СССР, кричал ему: — не верь! Этот человек не тот, за кого себя выдает!
— Кто же он такой? — Берест скосил глаза на предмет своих размышлений.
Тот лежал на шконке, вверх лицом, с очень сосредоточенным выражением лица, иронично покривив рот.
— Сухарь? Подснежник? Или обычная наседка, подселенная в камеру заботливым кумом? — продолжал свои изыскания многоопытный вор, — может сунуть ему предъяву? И перо во фрак, если оконфузится?
Пока он был в дыму, то есть не знал что предпринять. Заточка, искусно исполненная из обыкновенной оловянной ложки, была всегда при нем и в ее применении ему, пожалуй, в блатном мире не было равных.
Он мог воткнуть ее в артерию, и человек истекал кровью за две минуты. Мог достать до сердца, приставив к груди и саданув по ней шершавой загрубевшей ладонью. Мог всадить в нижний край ушной раковины и, пробив челюстные соединения, достать до мозга. А, мог и просто метнуть, попав точно в глаз противнику.
Никакой шмон пока не смог ее обнаружить, он прятал ее прямо на теле и даже раздетый догола умел ее утаить. И никто не докажет ему убийства. Сокамерники будут молчать — таков тюремный закон правилки, и нарушитель его карался немедленной смертью. От орудия убийства он легко избавится. Ну, трюмануть, конечно, могут, но это мелочи…
Вор внезапно вздрогнул, ему показалось, что кто-то невидимый проник в его черепную коробку и елозит по ней едва ощутимыми щупальцами. Он вновь искоса глянул в сторону новичка.
Тот смотрел на него и безмятежно улыбался своей кривоватой ироничной улыбкой.
— Послушай, — Берест обратил к нему свое лицо, иссеченное шрамами и оспинами, — я много где гулевал и во многих УЛИТЛах тянул отвесы — Дальняк, Соловки, Канал, но нигде что-то не слыхал про авторитета с кликухой Мессир. Не налипушник ли? Да и твою впервые слышу. Что на это скажешь?
— Залетные мы. Одесса, Румыния, Польша — наши стойбища. Здесь недавно, — и затем, придвинувшись, шепотком, — промартель «Прометей», Бауманка — может, слыхал?
Авторитет кивнул седоватой головой. Даже находясь в тюрьме, он поддерживал отношения с подельниками и ворами на воле и был в курсе всех основных событий преступной хроники. Наслышан был и о лихих налетчиках, оставивших на своем последнем деле два трупа.
Грохот откинувшегося окошечка в двери и водружение на него дымящегося чайника прервал процесс фактически начавшегося допроса с пристрастием.
— Кипяток! — пропел голос тихаря, зазвеневшего дальше своей тележкой к очередной камере.
Едва успели разлить кипяток по кружкам, как вновь грохотнувший тележкой тихарь, смахнул на нее опустевший чайник, и окошечко захлопнулось.
Обитатели камеры, однако, не спешили сделать себе чай или просто похлебать горячей водички. Кружки, горячесть которых нельзя было выдержать руками, были поставлены на шконки.
Шестнадцать пар глаз смотрели, но не на странного новичка, а на углового, ожидая его
