направлению к его обители, ожидает его появления. Высокая гора, которая, казалось, находится совсем близко, приближалась к нему на удивление медленно, и Птолетит, терзаясь нетерпением, все чаще и чаще ускорял шаги. И вот когда, наконец, подножье Великой возвышенности предстало перед его взором, он, ощутив волнение, в нерешительности остановился. Стоит ли ему подниматься наверх? Или мысленно призвать к себе Бога, уповая на его милость и снисхождение к несчастному ангелу, и скромно ждать его появления, присев на один из пяти больших камней, хаотично разметавшихся у самого подножья горы? Однако долго над этим раздумывать Птолетиту не пришлось, ибо через мгновение после этих мыслей, пространство возле него осветилось прозрачным мерцающим светом, и благодатная длань Господа силой своего влияния, не сравнимая ни с чем по притяжению и блаженству, окутывающему всю его суть, плавно снизошла на златокудрого ангела.
— Господи! — только и успел вымолвить он, прежде чем перед
его возбужденным взором предстал Создатель с таинственной, едва уловимой улыбкой на устах. Фалды его белых одежд, отороченных нежным золотым плетением кружев, слегка раскачивались под игривым дуновением ветерка, когда он, медленно приблизившись к Птолетиту, положил свою горячую руку на его плечо. И этот жест, который сам по себе уже служил неким знаком проявления одобрения к его поступку, ободрил растерявшегося ангела.
— Господи, прости меня за столь дерзкий поступок и соизволь выслушать! — тут же воскликнул Птолетит, и его слова эхом прокатились по безмолвной равнине.
Светлый лик Господа озарился приветливой улыбкой.
— Я готов выслушать тебя, ангел мой, оттого я и здесь. — Просто сказал он, и, взяв Птолетита за руку, подвел к ближайшему плоскому камню.
— Давай-ка присядем и побеседуем, друг мой! Ведь я давно жду твоего появления.
— Правда? — Удивился Птолетит.
— Да, с тех самых пор, как тебя одного среди многих стали глубоко волновать некоторые вопросы.
Птолетит с облегчением вздохнул, и в голове его невольно пронеслась мысль сожаления о том, что он не посмел раньше придти к Господу.
Они разместились на камне немного поодаль друг от друга, после чего Птолетит выжидательно взглянул на Всевышнего. Создатель, в свою очередь, вопросительно взглянул на неугомонного ангела, хоть и наперед знал то, на чем тот попытается сейчас сосредоточить все его внимание.
— Я слушаю тебя, Птолетит, — сказал он, и в знак внимания склонил перед ангелом свою мудрую голову.
Птолетит, вмиг почувствовав облегчение от такого непредвиденно легкого стечения обстоятельств, ощутил, как мысли в его голове тут же упорядочились, выстроившись в логический ряд, а язык, развязавшись сам собой абсолютно без всяких на то усилий, произнес вопрос.
— Скажи, Господи, отчего человечество, созданное тобой в совокупе своем так безжалостно и жестоко по отношению не только к окружающему его Миру, но и друг к другу?
— О! Это сложный вопрос, на который нет однозначного, готового ответа. В этом следует разобраться Птолетит, и если ты хочешь постичь всю глубину последующего ответа, наберись терпения и приготовься к долгой беседе.
Неистовый ангел, вмиг став покорным, приложил руки к груди и с благоговением взглянул на Всевышнего.
— Я готов к долгому разговору, Господь мой, ибо это не дает мне покоя!
— Дело в том, что создав человечество, я не имел цели создать зло, которым оно оперирует! Человек сотворил зло сам, и в этом, в большей степени, выражается свобода, дарованная ему мной!
— Как это? — удивился Птолетит.
— Очень просто! Зло, — это своего рода предательство, совершаемое в условиях свободы.
— Предательство к кому?
— Предательство к своему создателю, то есть ко мне!
Птолетит вновь изумленно посмотрел на Бога. А тот, улыбнувшись, продолжил свои рассуждения.
— Дело в том, что при создании человечества я даровал ему определенную несвободу, однако, признав такой акт несправедливым, я вынужден был подарить ему и равнозначную свободу!
— И в чем же проявляются эти две стороны медали? — поинтересовался Птолетит.
— Несвобода, — или нравственный закон, прежде всего, обусловлена моим присутствием в человеке, и к ней можно отнести такие категории как любовь, совесть и нравственность, — одним словом, все то, чем люди способны выделяться из остального живого Мира! Свобода же — истинна! И она заключается именно в самом человеке, а если сказать точнее, — в человеческой самонадеянности! Ибо самонадеянность есть ни что иное, как слепота человека, отрекшегося от Божьего закона и не ведающего, что он творит!
— Не ведающего, что творит! — горестно произнес Птолетит и покачал головой.
— Да, Птолетит, люди свободны в своем желании оставаться слепыми.
— Так зачем же ты дал им эту свободу?
— Я не хотел сделать людей лишь рабами моими! Ибо в одной только несвободе не сможет осуществляться предназначение человеческое!
— А в чем оно, это предназначение?
Создатель лукаво взглянул на своего собеседника.
— А этот вопрос и вовсе неизмерим в понятиях. Он поддается только чувственному восприятию, которое заключается, прежде всего, во времени и познании!
— Я полагаю, что этот вопрос неизмерим для всех, кроме тебя, Господи?
Создатель улыбнулся.
— Совершенно правильно! Однако на этот счет я могу тебе сказать только то, что предметное осознание человеческой роли будет означаться в темпе медленных эпох и веков, и это лично для тебя, Птолетит, вполне приемлемо!
Взгляд Птолетита помрачнел.
— Ты хочешь сказать, что я на протяжении столетий буду вынужден смотреть сквозь пальцы на все человеческие прегрешения, и ждать незначительных перемен, которые в течение всего этого времени будут медленно подводить безжалостное человечество к какому-то его предназначению, задуманному тобой?
— Не кипятись, мой друг, ибо все, касающееся твоей критики в данный момент, имеет гораздо большее значение, чем ты себе представляешь. В предназначении человеческом видится не только судьба цивилизации, если рассматривать ее как отдельный элемент! Ведь человечество, ко всему прочему, является одной из деталей вселенческого процесса, встроенной в этот процесс, а потому вынужденной последовательно развиваться, участвуя в нем.
— Ты говоришь сейчас о человечестве в целом, как о механизме, но меня эта общая схема его развития не волнует, ибо боль моя проявляется в сопереживании за каждую отдельную человеческую душу! Ты же уводишь меня от этой темы, пытаясь прикрыть ее глобализацией своих идей, но от этого мои страдания, увы, не уменьшатся!
Птолетит, отчаявшись, безнадежно махнул рукой.
— Ты напрасно спешишь с выводами, Птолетит! Ведь я вовсе не увожу тебя от темы, а только пытаюсь подойти к ней таким образом. Говоря о роли человечества в темпе медленного течения эпох, я хочу сказать только то, что в развитии своем оно еще слишком молодо, и, отступив от закона моего, в силу дарованной свободы, идет вслепую куда попало, не ведая по молодости своей, что путь его, в конечном итоге, к закону и приведет! Однако человечество, обладая дарованной свободой, упрямо, а упрямству истину признавать несвойственно! Вот оно и копошится в этой своей мнимой свободе, и это, Птолетит, неизбежно!
— Ты говоришь, что в конечном итоге человечество все равно придет к закону?
— Безусловно!
— И что же, тогда исчезнут страдания?
— Конечно! Ведь люди, испробовав все, поймут, наконец, что избежать страданий и обрести свое
