Он был совершенно прав: у дверей мы столкнулись с сереброзвенником и женщиной, закутанной в мантию. Все ту же, что досталась в свое время мне, некогда синюю, но сильно застиранную, а это значило, что незнакомка и есть искомый чистильщик, прибытия которого просил Киф, потому что явно путешествовала либо вовсе без одежды, либо, как и я, невольно привела то, что на ней было надето, в негодность.
Немолодая, с бритой наголо головой и выражением непреходящей усталости на лице, вновь прибывшая не походила ни на вертляво-оживленную сереброзвенницу, осматривавшую мертвого юношу в тюремной камере, ни на степенно-важных прислужниц портала. Вообще при взгляде на женщину создавалось впечатление, что служба давным-давно ей наскучила и исполняется скорее по привычке, нежели из чувства долга или корысти.
Блекло-зеленый взгляд потоптался по мне, потом, видимо не найдя ничего примечательного, перебрался на Кифа:
– Кого нужно почистить?
– Защитника. Вернее, защитницу.
– Третья степень?
– Думаю, да.
– Думаете… – скривилась женщина. – Думаете вы, как правило, уже задним умом. Нужно было сначала оценщика вызвать.
– Дело срочное, – строго сказал Киф.
А вот тут ты лукавишь, Цапель. Просто, если нужно было бы вызывать еще кого-то через портал, твое ожидание затянулось бы еще дольше, а тебе хоть и хочется побездельничать, но не настолько, чтобы увиливать от службы. Ответственный, да? Что ж, могу понять. А еще допускаю, что не хочешь надолго оставлять без присмотра своих сослуживцев, которые наверняка не прочь подсидеть друг друга, а особенно того, кто отсутствует.
– И где оно само шляется? – недовольно спросила женщина, стараясь соорудить из поношенной и потерявшей прежнюю форму мантии что-то пристойное.
– Готовится.
– Ну хоть это сообразили сделать заранее, слава Божу, – выдохнула чистильщица. – Тогда сразу и приступим, когда моя чашка на ноги встанет.
Чашка? На ноги? Что за бред? Или еще одно прозвище? Вот только для чего? Или для кого: пока я угадывал, что кроется за широко употребляемым словом, дверь портальной комнаты тихо приоткрылась и в коридор, медленно перебирая ногами, выбралась девушка.
Невозможно было сказать, юная она или не очень, потому что худенькое тело топорщилось костями, лицо не выражало вообще ничего, а темные глаза казались слепыми, потому что смотрели не по сторонам, а словно внутрь себя. Чуть сдавленная в области висков голова была чисто выбрита, но не только она одна: во всех прочих местах волосков тоже не наблюдалось. Даже ресниц и тех не было. Как, впрочем, и грудей. Одни намеки на то, что вышедшее к нам существо принадлежит к человеческому роду и женскому полу, но не более.
– Сюда! – коротко приказала чистильщица, и девушка, неуверенно повернув голову на звук голоса, двинулась к своей…
Наверное, хозяйке, потому что не было похоже, что худышка способна самостоятельно принимать какие-либо решения. Сереброзвенник протянул обнаженной пришелице еще одну мантию, но та будто не заметила подношения, проходя мимо.
– Ей это не нужно, – равнодушно пояснила женщина.
– Как скажете, – согласился коротышка.
Девушка тем временем застыла на месте, как статуя, и пробудилась только от очередного приказа.
– За мной! – велела чистильщица и, не спрашивая дороги, двинулась к лестнице так привычно, будто всю жизнь жила в Литто и знала каждый закоулок Наблюдательного дома.
Сереброзвенник отправился следом, словно приказ впрямую касался и его, а Киф, поймав мой недоуменный взгляд, чуть помедлив, ответил на незаданный вопрос:
– Не думай о ней. Она давно уже не человек, а Сосуд.
Еще в самом начале пути к должности сопроводителя, когда ни я, ни кто-то другой из сотни моих соучеников не могли еще осознать, зачем нам все это сдалось, наставники уже старательно вдалбливали в наши непокорные головы, из чего состоит мир вокруг. Но не абы какой, а мир, в котором мы должны действовать. Нас настойчиво предостерегали от пользования только одним из органов чувств, стараясь внушить, что только сумма частей дает понимание целого. Помню, в те времена я не слишком-то задумывался о сути впитываемого душой и телом учения. Просто затверживал. А главное, привыкал к непонятному, но, надо сказать, не вызывающему противоречия знанию. Ничто внутри меня не бунтовало и не порывалось осыпать наставников вопросами или упрямо отказываться от усвоения уроков. Может быть, именно в те дни я упустил нить своей жизни из собственных рук, и все же многократные занудные повторения позднее не раз помогли мне остаться в живых, поэтому были признаны полезными. А время, потраченное на них, язык не поворачивался назвать потерянным.
Ты должен увидеть, услышать, почувствовать и только потом, сложив воедино полученные твоими плотью и духом сведения, принимать решения. Да, звучит длинно и неуклюже, но на практике, когда проделываешь заученные упражнения в тысячный раз, все происходит так быстро, что кажется: никаких ступенек не было и ты сразу перешагнул через нужный порог.
Вот и сейчас мгновение, небрежно увернувшееся от яркого света осознания, заставило вспомнить давнюю науку. Слова Кифа сопровождались, как водится, и изображением, но даже оттенков тона, которым были произнесены, хватило мне для того, чтобы войти в обстоятельства, а потом глубоко и серьезно задуматься.
Услышано было много всего. Безразличие, правда, тщательно выпестованное, а не искреннее. Страх, вызванный то ли знанием, то ли полным непониманием потаенной сути происходящего. Стыд, родившийся не здесь и не сейчас, но почему-то пробудившийся ото сна. И, что любопытно, увиденное вполне соответствовало услышанному, а значит, требовало усиленного внимания.
Женщина из Цепи одушевления и вправду относилась к своей спутнице как к некоему предмету, необходимому для совершения определенного деяния, но не имеющему собственных желаний и мнений. Впрочем, та и не выглядела разумной или хотя бы осознающей, что происходит, зато слепо и мгновенно повиновалась приказам. Однако гораздо занимательнее было другое. Ни от кого не убыло бы, если бы девушку закутали в мантию, потому что погоды, конечно, весенние, однако в сырых коридорах Наблюдательного дома время года почти всегда одно, и не слишком уютное. А что я увидел? Полное пренебрежение здравием и прочими нуждами худышки. Это могло означать лишь одну-единственную вещь: безвольная девица не просто предмет, а предмет расходный. Что-то вроде того же бракка, оказывающегося на помойке, когда руки хозяина больше не могут его держать.
Обстоятельства коконом обернулись вокруг, туго спеленали, вдавились в то, что называется душой, а потом разорвали объятия, производя на свет вопрос:
– Это опасно?
Киф, уже повернувшийся, чтобы догонять далеко ушедшую по коридору процессию, заметно напрягся, но не решился сбежать от ответа. Пусть и невнятного:
– Ты о чем? О чистке? Да обычное дело.
– Я спросил не о том, как часто она происходит.
Он помолчал, видимо выбирая между честностью и служебным долгом, а потом беспомощно выдохнул:
– Не знаю.
Золотозвенник, и не посвящен в столь любопытные подробности?
– Я тебе не верю.
– Как хочешь. Только это правда. – И, словно сказанного было недостаточно, длинноносый добавил: – Моя правда. – А потом все же обернулся, и я увидел прикушенную губу. – Чистка – дело «духовников». Не наше.
– А кто назначает людей защитниками?
