— Долгонько же придется ему ждать.
— Чем дольше, тем лучше. От него мне тоже не мешает отдохнуть.
— Впрочем, поступай как знаешь, — заключил Игнаций.
Он был не против того, чтобы Елена провела у него день-два. Но шесть недель? Это его пугало.
«Видно, ей от меня что-то надо», — подумал он, вставая из-за стола.
Елена снова завела речь о картине.
— Смотрю и никак не налюбуюсь. Какая красота! И эта загадочная фигура на вороном коне. Какое настроение, какой глубокий смысл…
Суждения Елены не отличались оригинальностью.
После обеда Игнаций решил заглянуть в конюшню к Билеку. Там застал он Михала. А Билек лежал на соломе, и это очень встревожило Игнация. Билек раньше никогда днем не ложился, разве иногда ночью.
Лошадь посмотрела на своего хозяина выразительным, прямо-таки человечьим взглядом. Но тревоги в глазах ее не было. В них читалась как бы мучительная сосредоточенность.
— Что это, Михал? Билек слег?
Михал работал теперь у соседей, у владельцев «Отдыха в седле», но по старой памяти регулярно заходил в конюшню. Да старик один никогда бы и не справился.
— Не хочет жрать дерть.
Так, по сохранившейся еще с войны привычке, Михал называл отруби.
У пана Игнация ни сил не было, ни возможностей обеспечить лошадь кормом, в особенности сеном. Кормить Билека издавна входило в обязанность Михала, и он продолжал это делать, как нечто само собой разумеющееся. А пан Игнаций полагал, даже готов был присягнуть, что он единственный опекун Билека. Вообще Игнаций не любил заставать Михала на конюшне. Но на этот раз он обрадовался, так как нуждался в поддержке ввиду плохого состояния Билека. Михал, тоже уже старик — жизнерадостный, завидно бодрый, с лукавым взглядом и, что бы ни случилось, с неизменной улыбкой на тонких губах, — всегда оказывал благотворное действие на Игнация. Правда, имелась на то и другая причина: Михал знал, в каких домах по окрестным деревням тайно гонят самогон, и снабжал пана Игнация самогонкой всевозможных сортов — из сахара, картофеля и даже из яблок. Игнаций пристрастился пить в трудные военные годы.
— Что с ним, черт возьми? — спросил Игнаций. Михал снисходительно посмотрел на него: чего, дескать, задаешь глупые вопросы?
— Почему же Вонсицкий (то есть ветеринар) не дал ему никакого лекарства?
— У него зубов нема, — ему лекарство не поможет.
— А по ночам еще по саду шастает.
— Не только по ночам, он и днем подойдет к забору и все глядит на наших лошадей.
— На каких это «наших»?! — раздраженно переспросил Игнаций.
— Да пана Мазуркевича, из «Отдыха в седле».
— Значит, они для тебя уже «наши»?
— Да ведь я там работаю.
— По раньше-то ты у меня работал.
— А теперь-то там, — как бы простонал Михал.
— И до сих пор еще у меня работаешь.
— Да какие тут дела при доходяге этом? Много ли ему нужно.
— Напоил его?
— Он в речке напился.
— А больше не хотел?
Оставив и этот вопрос без ответа, Михал лишь пристально посмотрел на папа Игнация.
— Одолжите нам то седло, что у вас в кладовке лежит.
— Какое еще седло? — Игнаций не сразу сообразил, о чем речь.
— Ну, то, ладное, красивое. В самый раз будет для молодого пана, что с нашей Еленой приехал.
— Да кто он такой?
— А я почем знаю? Его все паном Себастьяном зовут.
Игнаций помнил это свое, еще довоенное, седло. Ему делал его на заказ седельник Тшинский с Трембацкой улицы. Замечательное седло. А было это вскоре после смерти деда, и у Игнация тогда водились деньги.
— Значит, он приехал к вам в «Отдых»?
— Ну да, тренером станет у нас работать. Он знаток по этой части.
— А откуда он?
— Кто его знает. Поди, из Варшавы.
— С Еленой приехал?
— Говорят, уже полгода с ней живет.
— А как же муж?
— Да что муж? Сами знаете, какую они нынче моду взяли. Раз в костеле не венчаны, он ей вроде и не муж. Отправила его на машине рыбу ловить, а сама сюда подалась, на лошадях кататься.
— Разве она ездит верхом?
— Сегодня в первый раз на лошадь села. Ей тоже седельце бы сгодилось.
— Заладил: седло да седло!
Михал похлопал Билека по тощей шее.
— Спи, Билек, спи, — сказал он. — Тебе уж никакое седло не понадобится.
— Типун тебе на язык! — рассердился Игнаций.
— Право слово, ему уже недолго осталось.
— Знаешь, Михал, — сказал Игнаций другим, задушевным тоном, — я давно уже никого не любил так, как эту лошадь.
— Люби не люби, а смерть все одно отымет, — назидательно произнес Михал и выпрямился.
Игнаций пошел было к двери. Потом приостановился и, смущенно улыбаясь, сказал:
— Михал, принеси мне, как обычно, ладно?
— Принесу, отчего ж не принести, — сообщнически ухмыляясь, ответил тот. — Сколько?
— Литра хватит, — как-то стыдливо сказал Игнаций. Он направился к двери; от конюшни к дому дорога шла в горку через сад. В саду повстречал он Елену, — легкая, плавная походка придавала ей особую прелесть. Высокая, статная, она торжественно несла над собой зонтик, словно красный балдахин.
— Как хорошо, что я тебя встретила, дядя, — сказала она, и на Игнация повеяло от нее жаром, как от раскаленной печки. — Себастьян спрашивает, может ли к тебе зайти Подлевский, — ну, тот, который из Швейцарии приехал. Он был коротко знаком с его отцом.
— Подлевский в Польше? — спросил Игнаций.
— Он каждый год приезжает. У него мать в Кракове живет, и он, как примерный сын, навещает ее.
— А чего ему от меня надо?
— По правде говоря, — с простодушной улыбкой сказала Елена, — ему хочется увидеть «Купание коней».
— «Купание коней»? Откуда же ему известно, что картина у меня?
— Как откуда? Это всем известно.
— А когда он собирался зайти?
— Да прямо сейчас. Он в Варшаву торопится. Елена пошла было дальше той же дорогой.
— Куда ты? — спросил старик.
— Тут в заборе есть лаз, надо только доску в сторону отвести — так ближе всего в «Отдых».
— Все-то ты знаешь, — проворчал Игнаций.
В глухом углу сада росло ореховое дерево, единственное уцелевшее из тех, которые дед Игнация привез из Парижа. На нем вызревали на редкость крупные грецкие орехи, а ветви с продолговатыми темно-зелеными листьями сплетались в плотную крону, как на картинах XVII века. Другого такого дерева не было во всей Кукулке.
