Под орехом стояла старинная чугунная скамья, из тех, что используют при киносъемках, чтобы воссоздать атмосферу эпохи. Пан Игнаций с Еленой присели на эту скамейку.
— Дорогая… — начал Игнаций, пристально глядя па блики, которые щедро рассеивало солнце, пробиваясь сквозь густую листву; трепетали они и на серебристом Еленииом платье. — Я, конечно, очень рад твоему приезду, но ты вносишь столько… беспокойства…
— Дядюшка, — перебила его Елена, — радость доставляет это прежде всего мне. А что касается беспокойства, я поступаю так намеренно. Нельзя жить затворником, нелюдимом, как живешь ты. Игнаций засмеялся.
— Дорогая, — продолжал он, — ни люди, ни общество мне не нужны. Я стар уже. Неужели ты этого не понимаешь? Я свою жизнь прожил. Хорошо ли, плохо ли — не имеет значения, но все уже позади, и у меня больше нет никаких желаний…
— А ты уверен в этом, дядюшка? Как же так, никаких желаний?
— А вот так…
— А новую лошадь тебе разве не хочется купить? Посадить еще ореховых деревьев? Полюбоваться и на другие картины, а не все только смотреть на этот мазовецкий пейзаж.
— Для тебя это просто мазовецкий пейзаж, а для меня — вершина нашего искусства. Меня эта картина притягивает, я в ней растворяюсь и часами просиживаю перед ней.
— Признаться, я этого не понимаю. — Елена вздохнула и привычным жестом поправила в волосах пунцовый мак. — А тебе не хочется, к примеру, поехать в Рим, в Париж?
Игнаций взял Еленину руку в свою.
— О чем ты толкуешь? Старость — это сон, оцепенение. Спать — вот единственное мое желание, спать и больше ничего.
— Это никуда не годится, дядюшка. Так нельзя.
— Я ощущаю вокруг себя пустоту. Но самое скверное, что внутри у меня тоже пусто. Как в риге перед жатвой…
— Но ригу можно наполнить… снопами.
— Теперь снопы машина связывает веревкой, а не перевяслом.
Игнаций встал. Елена посидела еще с минуту. Знала, что эффектно выглядит в солнечных бликах под старым ореховым деревом. Среди продолговатых листьев виднелись большие твердые шарики зеленых плодов. Потом она тоже встала и пошла в сторону «Отдыха в седле». А Игнаций медленно поплелся к дому.
«Какие-то планы вынашивает она в красивой своей головке, — подумалось ему. — И куда это Михал запропастился? Ох, до чего же тошно…»
Со стороны сада к дому была пристроена небольшая деревянная веранда. На балюстраде висели связки чеснока, лука, сушеных грибов. А на перилах дозревали помидоры.
Игнаций опустился в продавленное кресло и задумался. Перед верандой было некое подобие круглого газона. И собаки притаскивали сюда кости и клочья бумаги. Вот и сейчас муругий Шарик грыз коровью челюсть.
«Интересно, откуда она у него?» — подумал Игнаций.
На веранду вело несколько деревянных ступенек. Когда Билек был моложе, вспомнил Игнаций, он приходил сюда за сахаром. Бывало, поднимется осторожно на две ступеньки, на третьей остановится и ждет. Потом, едва касаясь ладони бархатистыми губами, берет кусочек сахара.
Вскоре со стороны главного входа послышались голоса. Ему не хотелось двигаться, но оживленная, разрумянившаяся Елена чуть не насильно заставила его подняться с продавленного кресла.
— Дядя, вставай, — сказала она. — Подлевский пришел.
В столовой он застал высокого, элегантно одетого пожилого мужчину с проседью в волосах. На нем все было заграничное. И даже выговор, хотя по-польски изъяснялся он правильно, был у него словно заграничный. И манера выражаться очень старомодная.
«У нас уже так не говорят», — промелькнуло в голове у Игнация.
— Простите великодушно, что осмелился потревожить вас в вашем тускуле,[3] куда еще знаменитый дед ваш скрывался из Парижа от суетной славы.
Подлевский произнес «Пагижа», словно мысленно переносясь туда, хотя вообще-то говорил не грассируя.
— Но мне бы очень хотелось, — продолжал он, — увидеть знаменитую картину вашего деда. Она как будто все еще находится у вас?
Пан Игнаций несколько опешил.
— Да, у меня, — сказал он. — Висит в гостиной. Гостиной Игнаций по старой памяти называл комнату
направо из сеней, рядом с его спальней.
— Присядьте, пожалуйста, — раздался сытый, звучный баритон Себастьяна.
Игнаций только сейчас заметил молодого человека и окинул его взглядом. Он был вызывающе, прямо-таки до неприличия красив.
— Тогда лучше в гостиной посидим перед картиной, — предложила Елена. — Прошу сюда!
Стройная, красивая — само очарованье, будто в волшебную страну, ввела она мужчин через сени в «гостиную», где висела чудесная эта картина.
Подлевский, однако, не присел на диван: он остановился перед картиной и воскликнул вполголоса:
— О-о-о!
Стоя рядом с Подлевским, Игнаций новыми глазами посмотрел на картину. Взгляд его приковался к вороному коню в лучах закатного солнца, и фигурка голого мальчика внезапно исполнилась смысла.
— Картина действительно замечательная, — сказал гость из Швейцарии, — и по размеру больше, чем я полагал.
— Ценность картины определяется не размером, — заметил Игнаций.
— Ну, не скажите, — счел нужным вмешаться Себастьян. — И обратите внимание на лошадей: как выписана шерсть! — Это уже относилось к Подлевскому.
Игнация покоробило от этих слов. А Елена одобрительно посмотрела на писаного красавца и улыбнулась.
«Черт побери! — выругался мысленно Игнаций. — Для этакого ничтожества… куска мяса, и такая улыбка… А, черт!»
— Видите ли, — начал Подлевский, — я хочу купить эту картину и передать в дар музею в Познани. У них там картинная галерея не слишком богатая, а полотен вашего деда и вовсе нет.
Игнаций случайно взглянул на росшие под окном кусты. Из них выглядывал Михал и делал ему какие-то таинственные знаки. В ответ Игнаций только пожал плечами.
— Даю за картину шестьсот тысяч злотых, — сказал Подлевский.
За окном Михал левой рукой поманил Игнация, а правой отвернул полу пиджака, и оттуда выглянула внушительных размеров бутылка. Больше, чем литровая.
— Простите, — сказал Игнаций Подлевскому, — но я не намерен продавать картину.
— Но, дядюшка… — промолвила Елена.
— Восемьсот тысяч злотых, — набавил цену Подлевский.
— Сколько всего можно сделать на такие деньги! Сколько лошадей купить, отремонтировать конюшню…
— Билеку новая конюшня уже не нужна, — сказал Иг-наций и снова посмотрел на кусты, где притаился Михал, по-прежнему показывая из-под полы бутылку самогона.
Себастьян счел нужным высказать свои соображения по этому поводу.
— Разрешите обратить ваше внимание на общественно полезный характер предложения пана Подлевского. Гениальная картина вашего деда останется в Польше. И в то же время для вас это выход из затруднительного материального положения.
— Но я не собираюсь продавать картину. Мне хочется сохранить ее для себя. И никаких денежных затруднений я не испытываю.
