— Идем, идем отсюда! — быстро бросил ксендз и потянул Володковича за рукав; спотыкаясь, ударяясь о стены, он выбежал на лестницу и стал спускаться. Володкович едва поспевал за ним.
— Пан ксендз, — пытался остановить его шляхтич, — пан ксендз!
Но отец Сурин чуть ли не бежал и вздохнул с облегчением лишь тогда, когда они оказались под навесом крыльца, на свежем воздухе. Душный запах благовоний еще стоял у него в ноздрях. Он вынул из кармана платок и вытер лоб.
— Боже, смилуйся надо мной, — повторял он.
— Пойдемте, пан ксендз, — сказал Володкович, — пойдемте поскорей, вам надо выпить рюмочку водки, что-то вид у вас неважный.
Они торопливо пошли по улице по направлению к вертушке. Вдруг перед ними появился Казюк. Он, видно, сразу заметил, как бледен отец Сурин, — не говоря ни слова, он подхватил ксендза под руку и быстрым шагом повел вперед.
Когда они приблизились к воротам корчмы, ксендз Сурин попытался было свернуть к себе домой, но Казюк его удержал.
— Нет, отче, — сказал он, — зайдите, выпейте капельку меду, это вас подбодрит.
— Ничто мне не поможет, — с беспредельным отчаянием простонал ксендз Сурин, — я проклят!
Никогда в жизни так остро не ощущал он впившихся в сердце когтей страха. Как пьяный, он ухватился за плечо Казюка и посмотрел ему в глаза. Казюк отвел взгляд.
— Этого никто не знает, — молвил Казюк, — до последнего своего часа!
И так как Володкович уже скрылся в темной пасти корчмы, торопясь подготовить угощенье, Казюк наклонился к уху ксендза и прошептал:
— Я знаю, куда Володкович водил вас, пан ксендз. Я же говорил — не надо его ни о чем просить!
Ксендз Сурин не ответил. Молча они вошли в корчму.
11
Стаканчик меда и впрямь немного успокоил измученного ксендза. Потом он поспешил в обитель. Экзорцизмы только закончились, и утомленные монахини разошлись по кельям. Одна лишь румяная, рослая, спокойная сестра Акручи хлопотала по хозяйству, трудясь за всех. Она попросила ксендза Сурина откушать в трапезной — она, мол, очень занята, и ей некогда разносить обед ксендзам в их покои. Монахини уже давно пообедали.
— Скажи, сестра, матери настоятельнице, — попросил ксендз Юзеф, — что я сразу после обеда приду в нашу комнату на чердаке.
— На чердаке? — удивилась недовольная таким нарушением монастырских правил сестра Малгожата.
— Да, на чердаке. Пусть мать Иоанна хорошенько отдохнет. Я не буду творить экзорцизмы, хочу лишь побеседовать с нею, — поспешно пробормотал отец Сурин.
В трапезной уже сидели отец Лактанциуш, отец Соломон, ксендз Имбер и ксендз Мига, исповедник, и угощались обильным монастырским обедом. Отца Игнация не было, он уехал в Вильно. Ксендз Сурин сел немного в стороне.
— Съешь чего-нибудь, отец Юзеф, — сказал ему Лактанциуш, пододвигая миски. — А то ты у нас что- то отощал.
Отец Сурин равнодушно взглянул на него, видно, думая о чем-то своем. Подвинув к себе миску с фасолью, он принялся быстро есть, не глядя на прочие блюда. Ксендз Соломон усмехнулся.
— Что это ты, отче, так мало ешь? — сказал он. — Вот, гляди, утиные потроха, целая миска, да превкусные…
— Благодарю, — ответил ксендз Сурин, — я нынче пощусь.
— А от меда ты нынче тоже воздерживаешься? — сладким своим голоском спросил ксендз Имбер.
— О нет! — с такой уверенностью произнес ксендз Сурин, что все остальные ксендзы смеясь переглянулись и подтолкнули друг друга локтями.
— Вот он какой, иезуитский пост! — заметил Лактанциуш.
— Истинная правда! — брякнул ксендз Сурин, не слыша, о чем речь.
Ксендзы снова засмеялись, перемигиваясь.
— Мед и здесь есть, — сообщил отец Соломон; наклонясь, он вытащил из-под стола порядочную флягу и торжественно поставил ее перед отцом Суриным.
— Нет, нет, — сказал тот, — здесь я не пью.
Это заявление еще больше развеселило ксендзов.
— Стало быть, ты, почтенный отче, пьешь только в корчме! — воскликнул отец Соломон, выпячивая губы и подмигивая. — Ах, какие же скромники эти иезуиты!
Ксендз Сурин добродушно улыбнулся.
— Не все иезуиты, нет, — сказал он, — это я только, грешный слуга божий, имею такую странность. С малолетства это…
— Что? Мед? — басом спросил ксендз Мига.
— Нет, не мед, а вот эта странность. Боюсь других ксендзов.
— Дьявола не боишься, а ксендза боишься! — вскричал Лактанциуш.
— Против дьявола у меня есть крестное знамение, — молвил Сурин, — а ксендзам крест не страшен.
Он встал, утер рот, поклонился сотрапезникам и вышел. За его спиной грянул громкий, дружный хохот.
Медленно поднимаясь по лестнице, он готовился к беседе с матерью Иоанной. Мысль об этой встрече после перерыва в несколько дней вызывала у него сердцебиение. 'Нет, нет, — повторял он про себя, — нет, Юзеф, не отступай, ты должен пожертвовать собой. Говори с ней, заставь ее слушать тебя'.
Когда он взошел на свой 'чердачок', матери Иоанны там еще не было. Он преклонил колена у решетки, простой деревянной перегородки из неструганых досок, прижался к ней головою и закрыл глаза. Он молился.
Он молил бога об исцелении этой женщины. Больше того, не только об исцелении, он хотел сделать ее святой. Величайшим счастьем для него было бы указать матери Иоанне путь мистической молитвы, посвятить ее в то, что было ему дороже всего на свете. Он прекрасно понимал, что научить любви к богу, научить молитве невозможно, что это дается лишь благодатью, которую бог ниспосылает человеку по своей воле, но он думал, что можно словом своим подбодрить, подвести к истине, как грешную душу к подножью алтаря. Так, как не раз подводил он мать Иоанну, терзаемую приступами безумия, к главному алтарю костела, где покоились святые дары; да, думал он, с помощью слов можно привести ее в святая святых, туда, где свершается величайшее таинство человеческой жизни, и оставить ее одну, лицом к лицу с господом богом. Впрочем, уже в самой одержимости матери Иоанны ему виделся некий знак, нечто выделявшее ее душу среди прочих душ и приуготовлявшее для каких-то великих целей. Эта хрупкая, маленькая женщина, отмеченная увечьем (во время ее самобичеванья он убедился, что увечье состояло лишь в чрезмерной выпуклости левой лопатки, а позвоночник у нее был прямой), казалась ему созданной для великих свершений. И как сладостно было бы идти с нею вместе по пути высочайших предначертаний и встретиться с нею у врат блаженства вечного.
Отец Сурин открыл глаза. Мать Иоанна стояла на коленях по другую сторону решетки и смотрела на него, зрачки ее были расширены.
Когда она вошла — он не слышал.
При виде ее глаз безмерная радость объяла отца Сурина, словно он обрел утраченную отчизну душевного покоя. Напряженно раздвинутые веки матери Иоанны открывали поблескивавшие над голубыми радужками белки. В широко раскрытых ее глазах читались безумие и ожидание, отнюдь не покой. Но ксендзу Юзефу было покойно у этой деревянной решетки из грубых досок. Держась обеими руками за шероховатые брусья, он словно подымался из некоей бездны навстречу существу, стоявшему на коленях
