— Я из пани хозяйки мигом беса выгоню. Клин клином вышибают.
Пани Юзя засмеялась, потом лицо ее стало серьезным.
— Нельзя так говорить, пан Одрын. Тут страшные дела творятся.
Володкович придвинулся к пани Юзе и, тараща глаза, сказал:
— Не будь я Винцентий, скажи нам, пани Юзефа, скажи нам всю правду, что там делается в этом монастыре. Как там бесы куролесят? Ух, так мае любопытно, что до завтра, право, не дотерплю… — И крепко потер руками, чуть искры из них не посыпались.
— Завтра экзорцизмов не будет, — степенно ответила пани Юзя.
— О, жаль! А послезавтра?
— И послезавтра не будет — монахини наши на исповедь идут.
— На исповедь? Дьявол у них внутри сидит, а они на исповедь ходят?
— Дьявол дьяволом, а бог богом, — изрек Одрын, даже Казюк поднял задумчивое лицо и внимательно на него посмотрел. Одрын слегка смутился под этим взглядом.
— Не болтайте такое попусту, — добавил пан Янко.
— Как попусту, дорогой пан хозяин, как попусту? — трясся от смеха Володкович. — Да ведь это для моего поучения пани должна мне рассказать все — какие они, эти монашки, да как все это получилось. Правда ли, что ксендз Гарнец был колдун? И как там вышло с этим чудаком? Ну, что же вы все молчите?
Действительно, в эту минуту пани Юзя отошла к стойке и словно бы чем-то там занялась, а остальные опустили головы над столом и даже не смотрели на Володковича. Тот окинул компанию быстрым взглядом своих маленьких, круглых глазок и вдруг захихикал — все вздрогнули.
— Ах боже, да вы, знать, правду скорбите по покойном ксендзе!
— Скорбеть не скорбим, — глубоким басом молвил Казюк, — а все равно жаль человека, даже самого дурного.
— А какой он был? — спросил Володкович.
— Святым-то не был, — серьезно сказал Янко.
— А мясо шипело, как у кабана, — с отвращением сказал Одрын.
— Как это можно вот так жечь человека? — вдруг неожиданно для всех сказал парубок ксендза.
— Ешь, ешь, — ответил ему на это Володкович.
— Ешь, ешь, — мягко повторил Казюк.
Парубок с приязнью взглянул на Казюка и умолк. Вскоре и есть перестал.
— И как же его сожгли? — спрашивал неугомонный Володкович. — Взяли, потащили да и сожгли? А облачение-то с него сняли?
— Облачение на огне сгорает, и человек остается голый, — деловито пояснил Одрын.
— Суд был… епископский, — сказал хозяин.
— Те-те! — удивлялся Володкович. — Епископы приезжали? Да? И осудили его? Ну, значит, ясно, что он был чернокнижник, раз епископы осудили. Право слово! Уж я-то верю в нашу святую католическую церковь… — И он вдруг разразился бессмысленным смехом. Сивуха заметно на него подействовала.
Пани Юзя перекрестилась широко, почти по-православному.
— Упаси нас, боже, — прошептала она, — упаси от дурного слова.
Хозяин, не расположенный шутить, подвинулся к Володковичу и начал тихо ему втолковывать:
— Говорю тебе, приятель, замолчи! Здесь теперь не до шуток! Один только новый приходский ксендз, тот еще ничего, знай, молится и больше ни на что внимания не обращает, а все прочие здешние люди — это истинная кара божья. Только и делают, что друг за другом шпионят да ксендзам в монастырь доносят…
— И много их там?
— Теперь четверо, пятый вот приехал. А на суд над покойным Гарнецом так двенадцать собралось. Те, что сейчас живут здесь, следят, не скажет ли кто что-либо греховное, и сразу на допрос — где, да что, да как? Господь бог тебя вдохновил или дьявол? А бес его знает, кто меня вдохновил, чтобы я цену за ночлег повысил! Может, и какой-нибудь праведник проезжий! Бедного нашего приходского ксендза вовсе безвинно сожгли — теперь они сами это понимают…
— А сестры плясать не перестали?
— Помилуй бог! Они еще похлеще штуки показывают! Что Гарнеца сожгли, ничего это не помогло!
— Значит, не был-он колдуном! — заключил Володкович, рад-радешенек, будто ему табун в сотню голов подарили, оглядел сидевших за столом и весело заржал. Казюк хмуро посмотрел на него.
— Понапрасну душу загубили! — заметил Одрын.
— Ну да, понапрасну, дорогой мой, понапрасну! Вот чепуха-то какая! веселился Володкович. Пани Юзя между тем снова вытерла стаканы полотенцем и, сладко улыбаясь, налила из кружки сивуху.
— За здоровье покойника! — засмеялся шляхтич.
— Эй, ваша милость, иди-ка ты, пан, спать, — со злостью сказал Казюк.
Пани Юзя удивленно посмотрела на него.
— Казюк, ты чего такой злой?
— Спать хочу.
— Ну, так иди. Возьми с собой этого парня.
Пани Юзя была родом из-под Варшавы и выговаривала слова мягко, нежно, добрые ее глазки, заплывшие жиром, смотрели на всех ласково, особенно на Казюка, который был парнем статным, хоть и неотесанным.
— Идем, — сказал он, хлопнув парубка по плечу.
Оба встали из-за стола и перекрестились.
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
На дворе было темно и тихо, против корчмы сплошной черной тенью высился монастырский костел, строгий и угрюмый. В монастырских окнах было темно, лишь в одном светился слабый огонек лучины. Парни пошли по хлюпающей грязи двора, было еще не поздно, хотя и темно. И вдруг с колокольни донесся одинокий, прерывистый звон маленького колокола.
— Звонят, — сказал парубок.
Они вошли в конюшню и уселись на широкой, покрытой кожухами лежанке. Лошади фыркали, бренчали цепями, в открытые ворота конюшни глядела теплая осенняя ночь, и, когда глаза привыкли к темноте, стали видны те самые звезды, которые ниспослали молитву отцу Сурину.
— Звонят, — повторил парубок. — Зачем они звонят?
Казюк лениво перекрестился и залез поглубже на лежанку.
— Такой здесь обычай, — сказал он. — Звонят за заблудившихся путников.
— Вот как!
— Да, так епископ говорил. За заблудившихся в лесу.
— В лесу заблудиться страшно, — заметил парубок.
— Ну, залезай и спи, — сказал Казюк. — Как тебя звать?
— Юрай.
— Залезай, Юрай. Завтра тебе в обратный путь.
— Да, надо. Ксендзы велели сразу возвращаться.
— А далеко до Полоцка?
— Далеко. Целый день ехали.
Юрай забрался на лежанку и прикрылся своим кожухом. Но он все глядел на звезды и спать, видно, не собирался. Казюк широко перекрестился. Юрай словно мечтал о чем-то или так задумался. Впрочем, и Казюку не хотелось спать.
— Казюк, — начал Юрай, — а ты в дьявола веришь?
— Верю.
— А ты видел его?
— Видел.
