самые края. А потом мы дьявола изгоняем. Могучим усилием воли, взывая к святому духу, взывая к имени наисвятейшего, одним манием ты устраняешь дьявола. И вот, душа человека остается пустой, как порожний кубок, как полая форма… и прежде чем в эту пустоту вольется мир со всей его суетой, бренностью и прахом, в нее может влиться чистейший дух благодати божьей. Может быть, так и создаются святые? Допустить дьявола, призвать его, отдать ему тело и душу, а потом, изгнав его, подставить опустошенный дух под струи росы небесной, как пустую бочку под водосточный желоб, пока не зальет его чистейшее естество божье до краев?..
— Да, возможно, — промолвил, выходя из глубокой задумчивости, ксендз Сурин, — но ведь душа человека не схожа со стеклянным сосудом. Скорее она подобна грецкому ореху — в ней столько бугорков, частей, закоулков, тайников. И если дьявол, покидая душу человека, оставит в самой ее глубине, в самом дальнем уголке души хоть каплю своего бесовства, эта капля испортит вливающуюся благодать божью, как капля чернил портит кубок вина. Нет, отец Брым, такой способ творить святых кажется мне слишком насильственным, слишком необычным. Благодать божья подобна цветку, который зарождается в виде бутона, развивается и расцветает, постепенно обращаясь к солнцу. Так возникает святость.
— Но ты подумай сам, отец капеллан, — сказал ксендз Брым, присаживаясь рядом с гостем, — что же это получается? Господь бог позволяет дьяволу опутать христианскую душу? Войти в крещеное тело, завладеть им и показывать такие ужасы? Нет, в этом должен быть какой-то смысл, господь бог ничего не делает такого, в чем не было бы святых его замыслов. Он не отдаст попусту душу человека на погибель, он, наверно, что-то в ней, как лекарь, удаляет… может, и с помощью дьявола, а может, и с помощью чего другого. Для меня одно важно — такое попустительство бога, позволяющее злу торжествовать, должно иметь какой-то смысл. Разве что…
Тут ксендз Брым, придвинувшись вплотную, взглянул на отца Сурина и приподнял одну бровь. Но отец Сурин продолжал сидеть, потупясь и кроша нервными пальцами кусок лепешки над кувшином, из которого уже не пил. Ксендз Брым с минуту смотрел на его страдальчески наморщенный лоб, словно колебался, стоит ли открывать свои мысли. Наконец решился.
— А по-моему, никаких бесов там нет!
Ксендз Сурин отвел глаза от кувшина и поднял их на собеседника. Но только бегло скользнул взором по его лицу и снова уставился на свои беспокойно двигавшиеся пальцы.
— Неужто вы так думаете? — тихо спросил ксендз Сурин.
— Пусть бы дьявол в какого-нибудь мужчину вселился — это еще понятно! Но почему-то он всегда с бабами… Да разве не бывает такое и без всякого наваждения? Женщина сама всегда источник зла.
— Всегда, да не всегда, — смиренно вставил ксендз Сурин.
— Да, но чаще всего. Даю слово шляхтича, — ксендз Брым был из виленских горожан, а потому всегда ссылался на слово шляхтича, — даю слово шляхтича, что Адам не ел бы яблока, кабы не Ева! На что это ему было нужно? Висело бы это яблоко и висело, хоть сто лет, и он бы к нему не притронулся. Все наделала Ева. В женщине есть прирожденная склонность к падению…
— Но и к святости…
— Да, разумеется. Пресвятая дева — самое бесспорное тому доказательство, но как посмотришь получше вокруг, на мир наш…
— Ничего не берусь утверждать, — уже смелей возразил ксендз Сурин. — Но вот матушка моя — кармелитка в Вильно, весьма благочестивая женщина. Были у меня две сестры монахини, обе уже скончались, и я верю, что они удостоились вечного спасения.
— Благочестивая семья, — заметил приходский ксендз.
— А я мирской жизни не знаю. Тринадцати лет решил вступить в монастырь. Было у меня одно виденье… В виленском соборе. А потом, в шестнадцать лет, вступил в братство иезуитов в Вильно. Мира я не знаю. Женщины, которых я видел вокруг себя, были только что не святые…
При этих словах он поднял глаза, светившиеся тихой нежностью, но и робостью, словно просил ксендза Брыма не говорить обо всех этих вещах, о которых он ничего не знал — и ничего не хотел знать.
— Хорошо, хорошо, дорогой отец, — как бы в ответ на его просящий взгляд сказал старый ксендз. — Это превосходно, что ты набожен и чуждаешься дурных мыслей, — тут ксендз Брым сделал паузу, — и не знаешь, что такое женщина, — резко оборвал он. — Но как же ты примешься за этих девиц? Провинциал прислал тебя сюда, чтобы ты изгнал нечистого духа из матери Иоанны. Тебе придется не только экзорцизмы творить, но и наставлять ее, руководить ею, учить ее молиться… Как же ты будешь это делать?
— Бог мне поможет, — опять робко прошептал ксендз Сурин.
— Да будет воля его! — с легким раздражением молвил старик. Посмотрим. Но я думаю, что тебе предстоит пережить немало тяжелых минут.
Ксендз Брым снова встал. Поднялся и гость.
— Да, наверно, — подтвердил он, — немало тяжелых минут. Но жизнь моя, преподобный отец, от этого не станет тяжелей, чем теперь. Очень трудно мне, — прибавил он, глубоко вздыхая, — очень трудно. Бог послал мне тяжкие испытания. Молись за меня, отец.
И он схватил руку приходского ксендза. Тот смутился, даже как будто был пристыжен.
— Что могу я, грешный? — сказал он, похлопав ксендза Сурина по плечу. Моя молитва невысоко взлетает. Но я буду молиться, буду. А что с тобою? спросил он.
Ксендз Сурин, словно бы делая над собой усилие, еще раз с трудом вздохнул.
— Я постоянно чувствую его.
— Кого? Что ты? — с беспокойством спросил Брым.
— Лукавого. Постоянно чувствую его страшное воздействие.
— О! — протянул старик.
— Всегда, непрестанно! О, это ужасно! — простонал отец Сурин.
— Надо молиться, — неискренне и смущенно посоветовал ксендз Брым.
— Молитва — единственное мое прибежище.
— Молись, капеллан, молись!
Эти слова старый ксендз произнес уже уверенней и бодрей, но все же покачал головою, как бы удивляясь или сомневаясь. В дверь вдруг ввалился Алюнь, все еще неся Крысю на закорках.
— Ой-ой! — закричал он. — Печка тухнет.
— Подложи, сынок, подложи дровишек, — ласково распорядился ксендз Брым.
— Ну, благослови меня, отец, — с внезапной решительностью сказал ксендз Сурин. — Пойду в монастырь.
Он наклонился к руке старика, тот его благословил. Крыся, которую Алюнь опустил на пол, громко визжала у печки.
— Отчего ребенок кричит, Алексий?
Алюнь, не обращая внимания на вопрос хозяина, усердно греб кочергой в почернелой от сажи топке.
— А завтра королевич Якуб приезжает, — сказал он вдруг.
— Откуда ты знаешь? — спросил ксендз Брым.
— Первые повозки уже приехали. Будет он жить у пана Ожаровского, за местечком. Да и в корчме у Янко полным-полно.
Ксендз Брым покачал головой.
— Это ради вас, пан ксендз, народ собирается.
Ксендз Сурин не слышал либо не понял. Он стоял между столом и окном прямой, как столб, задумчивый, словно прислушивался к внутреннему голосу. Старик удивленно посмотрел на него и тронул за руку.
— На отпущение грехов съезжаются, — сказал ксендз Брым.
Гость все еще как будто не понимал.
— Ну, так я пойду, — сказал он, с явным усилием отрываясь от своих мыслей. Отвесив поясной поклон, он вышел. Ксендз Брым, оставшись один, все еще качал головой.
Выйдя на улицу, ксендз Сурин увидел Казюка. Тот, очевидно, поджидал его.
