Через двадцать пять минут Лина вышла из парадной двери, обменявшись притворным поцелуем с Сальвой Дарвиш. Она нашла Хофмана там, где он назначил, и села в его машину. Он курил.
— Дайте мне тоже сигарету, — попросила она. — Теперь я расскажу вам о Джаваде. — Она была уже не так напугана и по-прежнему красива.
— Не беспокойтесь, я вовсе не настаиваю. Я был чересчур любопытен, простите меня.
— Ничего, сейчас, когда мы одни, я хочу рассказать. Тогда вы, может быть, поймете, почему все так боятся. Набиль Джавад был нашим национальным поэтом. Он писал про моряков Басры, про «ма-аденов» — болотных людей, живущих среди трясин, и про курдские племена в горах за Мосулом. Его любила вся страна. Но потом волна террора докатилась и до него.
Хофман кивнул, хотя пока еще не все понял.
— Что же с ним случилось?
— Его арестовали в Багдаде десять лет назад, когда он написал несколько стихотворений, осуждавших режим. Стихи были достаточно деликатными, но в них высмеивался Правитель, и этого ему не простили.
— Как же он его высмеивал?
— Просто каламбуры, игра слов. Я помню, например, слово «джайед», что значит «добро». Это любимое словечко Правителя; он то и дело его приговаривает, вроде того, как англичане говорят «very well». И вот в одном стихотворении Джавада выведен глупый, неотесанный парень из деревни, без конца повторяющий «джайед». Им это не понравилось.
— А еще что? Вы еще что-нибудь помните?
— В другом стихотворении Джавад обыграл один из любимых лозунгов партии. Они все время скандируют: «Умма Арабия вахида тхат рисалатин халида», что значит: «Единая арабская нация и ее вечная миссия». Он заменил «умма» на «раджийя», и лозунг стал звучать так: «Полная арабская отсталость и ее легендарная судьба». Пустяк, но люди смеялись.
— И за это его арестовали?
— Да.
— И что с ним сделали?
— Его пытали. Они поступают так со всеми, чтобы заставить сознаться.
— В чем сознаться?
— В том, что они агенты Израиля, или Америки, или Англии, что угодно. Но с Джавадом было труднее. Он был поэт, ему не в чем было признаваться.
— И все же его пытали?
— Да. Им не нужно особого повода.
Хофман колебался задавать следующий вопрос, но история Джавада захватила его с того самого момента, как он появился на вечеринке.
— А каким образом Джавад потерял зрение?
Лина не смотрела на него.
— Не уверена, что вы действительно хотите это знать.
— О’кей. Нет проблем. — Наступила долгая пауза. Она горестно покачала головой, посмотрела на свою сигарету, выкинула окурок в окно и снова заговорила.
— Джавада допрашивал начальник секретной полиции лично — ведь тот дерзнул высмеивать Правителя и партию. Во время допроса он курил сигареты, одну за другой. Докурив, он тушил сигарету о какую-нибудь часть тела Джавада — руки, ноги, ягодицы, интимные места. Везде.
Хофман вобрал в себя воздух. Он уже понял, что будет дальше. Лина продолжала рассказ спокойно, глядя в окно.
— Допрос продолжался несколько часов, а Джавад все не сознавался. Тогда начальник секретной полиции взял сигарету и ткнул ею в глаз Джавада, а охранники его держали.
Хофман издал стон. Его руки инстинктивно потянулись к лицу.
— Потом этот человек зажег еще одну сигарету и притушил ее о другой глаз Джавада.
Хофман затряс головой.
— Господи! — произнес он. — Что за страна!
— Теперь вы знаете. Вот какие они, люди Правителя. Вот почему на вечеринке все молчали. Вот почему вам не следовало задавать так много вопросов.
— Простите меня.
— Ну ладно. Вы американец. У вас голова устроена совсем по-другому.
Хофман долго сидел молча, потом завел мотор.
— Куда вас отвезти? — спросил он.
— Отвезите меня домой, пожалуйста. — Она назвала ему адрес в Ноттинг-Хилл-Гейт. Не переставая думать об иракском поэте, Хофман обернулся к ней.
— Почему же после всего этого они оставили Джавада в живых? Обычно истязатели убивают свои жертвы.
— Им нужна реклама.
— Что вы хотите сказать?
— Иракская секретная полиция любит демонстрировать свою жестокость. Вот почему они дали Джаваду уехать в Англию — чтобы он наводил здесь страх на всех эмигрантов. Они думали, что он скроется где-нибудь в загородном доме, но недооценили его смелость.
— А зачем он пришел сегодня на вечеринку? Он же не дружит с Дарвишем?
— Чтобы показать им, что он не боится.
— Что же с ним будет?
— В конце концов его убьют. У них нет другого выхода.
Хофман помолчал еще немного, потом включил передачу и двинулся вниз по дороге. В маленьком салоне стояла тишина, и Хофман не нарушал ее. Он уже достаточно напортачил за один вечер. По дороге он испытывал все большее беспокойство. Остановившись у дома Лины, он повернулся к ней.
— Я сегодня не был с вами до конца откровенен, — признался он. — Мне надо вам кое-что сказать.
— Не надо, — ответила она отвернувшись. Она догадывалась или чувствовала, о чем речь, и не хотела слушать.
— Я должен, и вы поймете почему. Вы знаете филиппинца по имени Рамон Пинта? Он работает у Хаммуда поваром. Он сказал, что вы его знаете.
Она кивнула. На лице ее отразился неподдельный ужас. Худшее, что могло с ней произойти, происходило.
— Он пришел ко мне на той неделе по поводу жены. Он думает, что Хаммуд виновен. Я обещал ему помочь. Теперь он пропал, и я о нем беспокоюсь. Он сказал, что единственным человеком на службе у Хаммуда, кто решился выразить ему соболезнование, были вы. Он думал, что вы захотите помочь. Поэтому я и попытался увидеться с вами в офисе, назвавшись другим именем. Так вы поможете?
Наступило долгое тягостное молчание, после чего Лина ответила каким-то каркающим звуком, чуть слышно, словно придавленная страхом:
— Не могу.
Хофман положил ей руку на плечо, но она отшатнулась.
— Вы уверены? — спросил он.
— Да. — Ее взгляд беспокойно шарил по тротуару — не видит ли их кто.
— Где Пинта? — спросил Хофман. — Он все еще работает у Хаммуда?
Она кивнула почти незаметно.
— Могу я еще раз с вами увидеться?
— Нет, — ответила она, — не надо этого.
Хофман немного помолчал, потом достал из кармана визитную карточку.
— Здесь мой адрес и телефон, — сказал он. — Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится, позвоните. Может быть, я смогу помочь.
