богатств. Но так всегда говорят о богатых арабах. Завистливые неучи, жаждущие дармовых денег, — эти «джахалы», как называл их Хаммуд, — воображают, что деньги падают с неба в руки Правителя, а оттуда — в руки его друзей, вот и сочиняют небылицы про таких преуспевающих людей, как он. Зависть это, просто зависть и больше ничего, говорил Хаммуд своим друзьям.
Как и многие восточные богачи, Хаммуд приехал в Лондон с твердым намерением здесь остаться. Возвращаться в Багдад было хлопотно. Войны миновали, но тамошние лидеры все равно щеголяли в военной форме, заказывали сочинителям героические поэмы о своих доблестях и заколачивали гвозди в головы своих врагов. Хаммуду это надоело, он двинулся на запад, через Францию, Бельгию, Швейцарию, и с каждым шагом его банковский счет становился все больше, а его прошлое — все непрогляднее.
Он был аккуратным, собранным человеком, а с возрастом стал еще аккуратнее и разборчивее. Приехав в Лондон несколько лет назад, он первым делом навестил портного и заказал полдюжины модных костюмов и кучу брюк. В новых одеждах он стал точь-в-точь как все богатые бизнесмены мира. Лондон, Париж, Гонконг, Берлин — какая разница? Все люди с хорошим загаром и в новых костюмах похожи друг на друга.
Хаммуд вел все дела через свою холдинговую компанию «Койот инвестмент», хоть и поговаривали, что он владеет десятком, если не больше, дочерних предприятий. Услышавший название этой компании мог подумать, что это американский концерн со штаб-квартирой где-нибудь в Хьюстоне или Денвере. В действительности же она была зарегистрирована в Европе, а исходный капитал (насколько можно было проследить его происхождение) был иракским. Арабы вежливо называют умышленную хитрость такого рода «таккийя». Хаммуд вел дела только так.
Устройство офиса «Койот инвестмент» на Найтсбридж отражало страсть Хаммуда к секретности. Он фактически разделил компанию на две части: одну — показную, другую — настоящую. Выходя из лифта на шестом этаже, посетитель видел справа залитую светом приемную с большой вывеской «Койот» и изображением степного волка. Это был официальный вход в компанию. За его двойными дверями располагались кабинеты вице-президентов по инвестициям, средства связи и другой персонал. Все эти функционеры были англичанами; Хаммуд сделал их членами лондонских клубов, обеспечил автомобилями «бентли»-седан и платил щедрую зарплату. Они представляли его фирму в финансовых кругах Лондона и казались всемогущими; но это была одна видимость.
Настоящее могущество размещалось налево от лифтов, где довольно тускло освещенный коридор вел в бухгалтерию. Именно здесь разворачивались настоящие дела компании. Попасть сюда можно было лишь введя специальный код в электронный замок. Здесь трудились молчаливые иракские «доверенные сотрудники», составлявшие внутренний штат компании. Посетителю помещение бухгалтерии показалось бы очень скромным. Здесь стояли простые серые металлические столы и шкафы с выдвижными ящиками, занавески пахли плесенью и сигаретным дымом, а на коврах виднелись пятна и потертости. Служащие- арабы инстинктивно подчинялись такому устройству корпорации. На Востоке считают, что богатство и власть нужно скрывать. То, что на виду, — то не настоящее.
Большой угловой кабинет мистера Хаммуда сообщался с обеими частями его компании. В нем было две двери: официальная вела в просторную приемную, где сидела эффектная большегрудая секретарша- англичанка, конфиденциальная — в слабо освещенный закуток, заваленный бумагами, где сидел профессор Саркис, выполнявший по совместительству обязанности главного бухгалтера. Кроме Хаммуда, он был единственным человеком, державшим в руках все нити операций компании. Но и он вряд ли был посвящен во все секреты.
Часть первая
Век невежества
Глава 1
Сэмюэл Хофман понял, что совершил ошибку, как только этот человечек вошел в его кабинет. Посетитель оказался филиппинцем лет двадцати пяти, с плохими зубами, торчащими в разные стороны, как плохо поставленный частокол, и блуждающим взглядом. В одной руке он сжимал четки, в другой держал потрепанную фотографию. Кроме того, он плакал — не навзрыд, а подавляя всхлипы, словно стесняясь своих слез. Запинаясь, он проговорил, что в филиппинском посольстве ему посоветовали сюда прийти и что он просит ему помочь. Хофман пожалел, что вообще пригласил его подняться в кабинет.
— Пять минут, — коротко сказал он, взглянув на часы, — не больше.
Потом Хофман вышел в спальню, находившуюся позади кабинета, и вернулся с зажженной сигаретой. Это был крепко сложенный мужчина тридцати с небольшим лет, ростом чуть меньше шести футов, с узким лицом и пристальным взглядом черных глаз. Одет он был по своему обыкновению — в серый костюм и голубую рубашку с расстегнутым воротом. Он всегда носил костюм и никогда не носил галстука; пожалуй, это была его единственная причуда, из-за которой он все время казался либо чересчур вырядившимся, либо не до конца одетым — как нечто незавершенное, находящееся в процессе доработки.
Пару раз затянувшись и беспокойно пройдясь по кабинету, как зверь в зоопарке, которому явно мала клетка, Хофман притушил сигарету в пепельнице и взглянул на визитную карточку филиппинца, написанную от руки. «Рамон Пинта» — было выведено на ней аккуратными печатными буквами; ни адреса, ни телефона. Несколько секунд он размышлял, кто из филиппинского посольства мог дать такой совет, и вспомнил бизнесмена из Манилы, у которого как-то пропал в Саудовской Аравии брат — католический священник. Хофман так и не нашел священника, но приложил к этому немало усилий. И вот теперь у его стола сидел этот маленький человечек с самодельной визиткой, не знающий, куда деться от страха.
— Чем могу быть полезен, мистер Пинта? — спросил Хофман, все еще надеясь услышать ответ: «Ничем».
— Прошу вас, — промолвил филиппинец и, прокашлявшись для храбрости, с умоляющим видом протянул Хофману фотографию, которую держал в правой руке; рука его дрожала.
Хофман нехотя взял снимок. Это была фотография филиппинки двадцати с небольшим лет, с выступающими скулами, аккуратно завитыми волосами и настороженным взглядом больших глаз. На ней была форма — черное платье с белым фартуком, — делавшая ее похожей одновременно и на горничную в каком-нибудь модном отеле Вест-Энда, и на девушку, принимающую первое причастие. Рот ее был приоткрыт, словно в ожидании; на шее висел маленький золотой крестик.
— Моя жена, — сказал посетитель, указывая на снимок, и зашмыгал носом еще громче. Хофман придвинул к нему стоявшую на столе коробку с «клинексами». Молодой человек высморкался и засунул салфетку за рукав, чтобы потом использовать еще раз. Несколько секунд он неподвижно глядел в пол, словно собираясь с силами, потом поднял глаза на Хофмана, достал из кармана пиджака еще одну фотографию и протянул ее через стол лицом вниз.
В комнате было тихо, если не считать приглушенного гула лондонской улицы, доносившегося через окно. На экране компьютера с абсолютной регулярностью — один сигнал в секунду — мигал курсор, ожидая, когда Хофман вернется к работе над отчетом для одного клиента в Нью-Йорке. На полках лежала наготове юридическая литература: корешки на виду, страницы загнуты — все готово к очередному штурму. Это был мир его планов и намерений, словно замерший от столкновения с другим миром, прежде незаметным. Хофман снова взглянул на часы. Как же избавиться от этого проклятого филиппинца?
Он осторожно перевернул снимок и вздрогнул от заливавшего его мертвенно-бледного света фотовспышки: это была полицейская фотография, сделанная на месте преступления. На траве лежала мертвая женщина; на ней не было никакой одежды, кроме бюстгальтера. Лицо покрыто синяками, в низу живота и на бедрах запеклась кровь; трусики заткнуты в рот в качестве кляпа. Синевато-бурый оттенок трупа свидетельствовал о том, что снимок был сделан через несколько часов после смерти, но лицо еще можно было узнать. Хофман мотнул головой и снова, с еще большей убежденностью пожалел, что впустил
