На скамейке в одном из палисадников я увидел Васю. Рядом, тесно прижавшись к нему, сидела девушка. Это была Надя. Они о чем-то тихо говорили.
Я сделал вид, что не заметил их. И они меня не окликнули. Но я не в обиде на них: им так хорошо было вдвоем.
Глава III
Я хорошо помню, как приехали к нам на Планческую, в наш «минный вуз», партизаны из станицы Крымской.
С ними приехал начальник штаба крымчан художник Александр Ерофеевич Глуховцев. Выше среднего роста, широкий в плечах, с простым открытым лицом кубанского казака, пожалуй, чуть флегматичный в обыденной жизни, но решительный и до дерзости смелый в минуты смертельной опасности, Глуховцев был великолепным охотником и метким стрелком. Не думали мы с ним тогда, пожимая друг другу руки, что он через два года будет иллюстрировать мои «Записки партизана».
Глуховцев привез с собой товарищей по отряду — избача Володю и председателя колхоза Казуба.
Володя, темноволосый, невысокий, худенький, казался застенчивым и скромным школьником- подростком. Трудно было предположить, глядя на него, что он окончил десятилетку и, лишь случайно не попав в институт, работал избачом в своей станице. У него была невеста — крымчанка Катя, дочь Казуба. Они полюбили друг друга еще в школе, когда учились в одном классе, и вместе пошли в партизанский отряд.
В нашем «вузе» Володя вел себя очень скромно. Он садился обычно позади всех, был молчалив, редко задавал вопросы во время занятий. Но наши преподаватели в один голос утверждали, что он в совершенстве постиг опасное искусство минера. И все же мы вынуждены были выдать ему диплом второй степени: на последней практике ему не повезло — отказал капсюль взрывателя, изготовленный им самим в нашей минной мастерской. Это была случайная и пустяковая ошибка в расчете, но это все же была ошибка, и наша строгая экзаменационная комиссия снизила итоговую оценку, чем, кстати сказать, ввергла в немалое уныние бедного Володю.
Казубу было лет сорок. Широкоплечий, жилистый, он, казалось, был вылит из стали. Я никогда не видел его усталым. Вернется, бывало, группа с диверсии, все валятся спать, а наш Казуб, подкрепившись как следует, уже поет и танцует. И скажи ему, что надо тотчас же выйти на новую операцию, он и слова не скажет: неторопливо, аккуратно соберет свою поклажу и тяжелой, чуть вразвалку, походкой снова отправится в горы. Насколько у нас, на Планческой, Казуб был «душой общества», настолько в боевых операциях он был жесток, строг и немногословен.
Пожалуй, трудно было найти более требовательного командира, чем Казуб. И все же наши «студенты» охотно ходили с Казубом на самые рискованные диверсии. Они знали: Казуб спустит с них несколько потов, но не подведет, не растеряется, не ошибется, особенно когда нужна изобретательность и выдумка в установке мин.
— Казуб — наш второй Кириченко! — как-то сказал мне Ветлугин.
В нашем отряде это была высшая похвала минеру.
Казуб увлекся минным делом буквально с первого дня своего пребывания в нашем «вузе».
Когда в начале занятий Геронтий Николаевич Ветлугин читал свой теоретический курс, Казуб приставал к нему с вопросами. В этих вопросах было не только желание понять рассказанное, но и попытка внести что-то свое, собственное. И Ветлугин, талантливый инженер, главный механик краснодарского комбината и наш «теоретик минного дела», не раз поражался серьезности своего ученика.
Способности Казуба раскрылись полностью, когда начались практические занятия под руководством Кириченко. Казуб так и ходил за Николаем Ефимовичем. И они полюбили друг друга той внешне сдержанной любовью, которая характерна для людей, занятых одним и тем же опасным, трудным и любимым делом.
Они часто ходили вместе на операции и так сработались, что понимали друг друга с полуслова. Работали они прекрасно, и не только потому, что в совершенстве знали технику минирования, но и потому, что постигли психологию минной войны.
Бывало, проберутся друзья на немецкое минное поле, с помощью какой-то интуиции, без всякого миноискателя разыщут мины, по-своему расставят их, залягут в кусты и ждут. А когда немцы, проходя по безопасным, казалось бы, тропам, взлетят на воздух, друзья поднимутся, молча, удовлетворенно улыбнутся и неторопливо отправятся домой.
Или заминируют дорогу, подорвут фашистскую машину. Немецкие саперы с миноискателями облазят каждый метр опасного участка — и ничего не найдут. Но следующая вражеская машина, идущая по той же дороге, обязательно взлетит на воздух.
А с какой изобретательностью, с какой редкой выдумкой, с каким безошибочным расчетом расставляли они «минные сюрпризы» на глухих лесных тропинках, используя для этого и стволы деревьев, и старый безобидный полусгнивший пень!
Словом, торжественно выдавая Казубу диплом первой степени, мы очень неохотно отпускали его: мы с радостью оставили бы его в своем отряде. Но не отпустить его было невозможно. Глуховцев уже несколько раз настойчиво требовал к себе и Володю, и Казуба.
Сам Александр Ерофеевич не проходил курса в нашем «вузе». Он только привез на Планческую своих будущих минеров, пробыл у нас день-два и уехал обратно. Но за эти короткие часы, проведенные в нашей фактории, после обстоятельных бесед с Ветлугиным и Кириченко, он понял все значение минной войны в предгорьях и, естественно, с нетерпением ждал наших учеников.
В марте немцы были выбиты из Абинской, но крепко держались за Крымскую — самую крупную станицу на Кубани и узел железных дорог: Краснодар — Новороссийск, Крымская — Тимашевка, Крымская — Тамань. Станица стояла на ближайшем предполье немецкой «Голубой линии». На краю Крымской широко раскинулся крупнейший в Советском Союзе комбинат консервной промышленности имени Микояна, и естественно, что немецкое командование приказало гарнизону Крымской оборонять станицу до последнего солдата. Как обычно бывало в таких случаях, фашисты, укрепив станицу, свой первый удар обрушили на партизан, чтобы обезопасить себя с тыла.
В горячих схватках крымчане понесли тяжелые потери. Жили они в полуразрушенных лесных сторожках у лесников, на стоянках лесных артелей, а то и просто в землянках. С питанием было плохо. Доходило до того, что подмешивали в муку мягкую древесину. Появилось много больных. А как раз теперь и надо было драться в полную силу. Вот тогда-то Казуб и начал жестокую минную войну.
Основное шоссе Крымская — Новороссийск, проложенное параллельно железной дороге, фактически было закрыто для немцев: оно часто навещалось нашей бомбардировочной авиацией и простреливалось нашей дальнобойной артиллерией. Немцы волей-неволей перешли на промежуточные дороги, в сторону Варениковской и станицы Киевской, двигаясь по ним преимущественно ночью. Длинные вереницы машин, тяжело груженных ящиками, утопая в грязи, медленно тащились в ночной мгле. Проходили конные обозы с впряженными в телеги четверками лошадей. Погонщики, сидя на ящиках со снарядами, что есть силы хлестали измученных лошадей. В промежутках между транспортами брели по колено в грязи усталые пехотные части, подбрасываемые из резервов на переднюю линию. Группы немецких солдат, пытаясь обогнать застрявшие обозы по целине, вязли в густом черноземе, превратившемся в липкую, вязкую грязь, выбивались из сил и возвращались обратно на дорогу. К утру движение затихало — немцы боялись советской авиации, и только изредка трусливо проскакивала одинокая легковая машина, отчаянно буксуя в лужах жидкой грязи.
Вот сюда-то, на эти дороги, и вышел Казуб со своими минерами. На двенадцатом километре шоссе Крымская — Тамань лежит глубокая балка, заросшая густым лесом. В сумерки по низу балки, к дороге, скрытно пробрались темные фигуры. Одни залегли у дорожной канавы и замерли. Другие выползли на дорогу и быстро начали копать ямки в колеях, укладывая в них маленькие ящички. Со стороны казалось:
