людей – это предательство. А с моей – предательством было бы пойти против тебя. Объяснить это трудно, да и не собираюсь я объяснять.
– Это ты служил халифу Баруху? – брякнул Ахмази неожиданно для себя самого.
– Я. – Нелюдь зашвырнул браслет в угол. – Где вычитал?
– В старом-старом свитке. Его уже мыши погрызли, так я подумал, что он ненужный, наверное, и сжег.
– Молодец.
– Значит, ты называешься шефанго. Скажи, только честно, а Баруха ты защищал бы от меня?
– Странный ты человек, Ахмази, – устало проговорил Секира. – То взрослый совсем. То вопросы задаешь, как дите малое: «А кто сильнее, джинн или ифрит?»
– Ифрит – это тоже джинн. Только… ну, другой.
– В том-то и дело. Барух умер. А ты живой.
– А если бы…
– Самые мерзкие слова, какие я только знаю, парень. «Если бы…» Тебе они ни к чему.
– Но, Секира, – евнух потерянно смотрел на воина, – как же я могу знать, можно ли верить тебе?
– А никак. – Тот покачал головой. – Ты не обо мне думай. Ты о людях думай, вот там действительно сложно:
«веришь – не веришь». Их учись понимать.
– А ты?
– Я – стихийное бедствие, – совершенно серьезно сказал Эльрик. – И будешь ты доверять мне или не будешь, ничего от этого не изменится.
– Слишком сильный, чтобы с кем-то считаться?
– Ты действительно думаешь так? Ахмази помолчал, ища ответ в себе самом. И ответил честно:
– Нет.
– Правильно. Сейчас и здесь я считаюсь с тобой. И пока ты не умрешь – так оно и будет. Главное, не лазь за львятами.
– Почему?
– Родители у них царапаются, сволочи.
«Будут Четверо, те, кого посчитают за фигуры и поставят на доску. Будут Четверо, и фигуры станут игроками, и сойдутся Цветок и Сталь, Смех и Расчет, и доска станет ареной, а зрители – фигурами. Будут Четверо, и мир на краю пропасти встанет на дыбы, и будет уже поздно что-то менять».
Разумные люди не верят пророчествам. Это Ахмази знал всегда. Какими бы путями ни шли звезды и светила – пути эти далеки от дел земных, и нет небесам заботы до смертных.
Да, пророчествам верить нельзя. Но как же не верить, если сказано ясно:
«Будут Четверо…»
Империя готов.
Эзис.
Сипанго.
И земля, что лежит далеко-далеко за морем. На Западе называют ее Готландией, землей Бога.
Четверо. Те, кто вот-вот развяжут войну, равной которой не было.
И если не лжет пророчество, говоря о Четверых, можно ли думать, что лживо оно во всем другом?
«Будет война, и реки потекут кровью, а поля вместо хлебов родят мечи и копья. Будет война, и Четверо пронесут ее по всему миру, и не будет преград для той войны. Будет война, и мир рухнет в пропасть и будет лететь долго, и крик умирающего будет исторгаться из его глотки».
Война неизбежна. И в войне этой Эннэм остался без союзников, без прикрытия, почти без сил. Ведь не один только султан двинет свои войска на барадские земли. Весь Запад обратится против одного-единственного государства. Нет выхода. Нет спасения. И не уйти от войны.
Мысли цеплялись за слово «война», как цепляется плуг за камень. Цеплялись и останавливались на нем снова и снова. Крошкой, засохшей на шелковой простыне, было слово. Мешало. Терло. Выпячивалось.
Война.
И вновь погружался Ахмази в поток воспоминаний, мыслей, неясных догадок. Знал, что омытое размышлениями слово, которое мешает сейчас, покажет себя с какой- нибудь иной, невидимой пока стороны. Сверкнет неожиданной гранью. И, может быть, найдется выход?
Выход должен быть.
Готландия. Сипанго. Эзис. Готская империя…
Четверо.
Солнце заливало сад ослепительным светом. Секира, вернувшись из империи готов, целые дни проводил в саду, замерев под жаркими солнечными лучами. Он напоминал тогда визирю змею, свернувшуюся в кольцо на раскаленном склоне бархана.
Что-то случилось с ним за пять лет, прожитых там, далеко на Западе. Что-то превратившее всегда довольного жизнью и собой Секиру в каменное изваяние. Ахмази не решался спросить. Просто заходил иногда в гости. Прятался в тень, куда-нибудь поближе к фонтану, и сидел так же молча, как Секира. Только нелюдь тянулся к солнцу. А визирю даже в прохладном шуме воды было тяжко.
Сорок лет дружбы – достаточный срок, чтобы научиться просто молчать рядом с другом. Но тогда это молчание казалось невыносимым.
И нарушил его первым все-таки Секира, а не Ахмази.
– Я много дал бы за то, чтобы вернуться в Степь, – сказал он однажды. И евнух вздрогнул от неожиданности. Как будто действительно заговорила каменная статуя.
