оказывался прав. А Гот повел себя странно Не стал убивать. И ты купился. Ты, Зверь, поверил в то, что имеешь право на жизнь! Поверил, что можешь стать человеком. Сам отдал себя в руки людей. Можно ли быть таким кретином? Да за одно это тебя стоило бы прикончить. Собственно, это ты себя и убил.
Ну что, легче ждать смерти, разложив все по полочкам?
Да черт его знает?
Страх, по крайней мере, больше не возвращается. Время ползет себе неспешно. Ночь. Утро. Полдень. Лагерь уже почти разобран. Вот-вот демонтируют генератор, и тогда станет темно. Только зеленые глаза хронометра будут задумчиво таращиться из темноты. Хронометру плевать на генератор, у него батарейки почти вечные. Один день из трех закончился. Начался второй. Жизнь прекрасна. На Земле ни разу не случилось внепланового отпуска. Задания неожиданные бывали, когда приказ магистра выдергивал из логова: убей! А вот чтобы наоборот — никогда.
Три дня отдыха. Отпуск. Не считая дороги… Как же там было, в оригинале?
Кажется, так и было.
Милая песенка, из тех, что нравятся романтикам. Темным романтикам вроде Гота. Вот у кого сейчас три выхода. Причем первый и второй равно возможны. А ведь он улетит. Он сможет. С Готом ничего не случится в небе, пусть даже уходить в небо придется «прыжком».
Гот — в небо. Зверь — в пепел. Смешно.
А кого винить? Доброго боженьку? Сделал, что смог, — это точно. Все возможное сделал, чтобы себя закопать. Живьем.
Живьем, мать твою, Зверь. Ты ведь живой еще! Хрена ли ты разлагаешься, пока не умер? Что ты сделал, что ты смог сделать, убийца? Прижать уши и глаза закрыть — вот он я, хотите режьте, хотите — вешайте. Браво! Поступок самый что ни на есть человеческий. Сдохнуть легко. Это легче всего — взять и умереть. Быстро, медленно, как угодно. Тебя этому учили? Умирать? Тебя, сволочь, жить учили. Десять лет учили жить. Ну так живи, скотина, пока не умер.
То ли песня, то ли злость вскинула на ноги. Бесполезные, бессмысленные круги по отсеку. Изученному уже до тошноты. Знакомому каждым сантиметром стен и потолка, каждой трещинкой в пластике…
Трещины. Дверь.
Это смерть.
Но если не ломать… Ведь не обязательно ломать дверь, чтобы выйти на свободу. События последних дней доказывают, что как раз через сломанную дверь и не выйти. Дверной щит перекосило — в зазор между дверью и косяком проходит ладонь, и еще остается место. Мать-мать-мать! Рычаг. Позарез нужен рычаг. Что-нибудь не очень широкое и достаточно прочное.
Ну нет же в отсеке ничего похожего. Нету. И ты Зверь об этом знаешь прекрасно… А столешница как раз нужной толщины. Хорошая пластикатовая столешница. Твердая, зараза. И прочная. Они же типовые, столы эти. Что в цехах, что в жилых отсеках… Вот что, убийца, твоя задача найти способ распилить пластикат на полосы. Инструменты? Ты с ума сошел? У тебя даже карандаша нет, потому что карандашом при случае человека убить — как «здрасьте» сказать, чего уж говорить о более пригодных для убийства цацках.
А что есть? Прочного, лучше металлического. И чтобы края хоть сколько-нибудь острые.
Медальон? Нет. Не то. Медальон — на крайний случай, чтобы на его цепочке удавиться тихонько.
Ремень!
Зверь, прости пожалуйста всех «кретинов», «идиотов» и… да, еще, кажется были «сволочь» и «скотина». И матюги тоже прости. Ты гений, Зверь. Прочь сомнения. Если даже не получится выбраться, теперь есть за чем скоротать время до взрыва.
Он работал со светлой отрешенностью японского мастера, шлифующего крышку шкатулки, шлифующего для того, чтобы сын покрыл ее первой сотней слоев лака, а внук — второй. И только правнук, может быть, завершит работу.
Плоскость пряжки снова и снова скрипела по пластику, прочерчивая на твердой поверхности почти незаметную полоску. Время уже не ползло. Время летело.
Буддистского самоотречения, впрочем, не было и в помине. Был непонятный, непривычный азарт. Убить хотите? Ну так хрен вам! И было понимание: не успеть. Уже не успеть.
Ну и пусть!
Скрипит пластик под металлом.
А за стенами что-то делали люди. Пока еще живые. Взлетали и садились вертолеты. Иногда Зверь вычислял среди прочих Гота, слышал его азарт, чем-то похожий на собственный. Они двое, убийца и пилот, оба двигались сейчас к смерти. Каждый к своей. И каждый собирался выжить.
Это было смешно.
Скрипит пластик.
День. Вечер. Времени так мало. Но все-таки еще не ночь.
Сдуть пыль со столешницы. Кончики пальцев скользят по надпилу. Достаточно? Или нужно еще? Или?..
Есть. Если ударить здесь и вот здесь… Так ломают стекло, шаркнув по нему режущей алмазной гранью. Стекло, Не пластик. Но длинная полоса пластиката отломилась от столешницы, едва не порезав пальцы острыми гранями на спиле.
Зверь хмыкнул довольно. Прислушался к людям снаружи. Бросил взгляд на хронометр. Ничего себе! Пять часов ушло на то, чтобы отпилить одну полосу. А нужно как минимум две. Лучше — три. Пластикат — хрупкий материал. Будь он чуть более вязким, и фокус бы не удался, но именно в силу его хрупкости рычаг получится не самый подходящий. Ладно. Чего тут думать-то? Пилить надо.
И снова скрипит пластик.
Когда погас свет, Зверь только фыркнул с легкой досадой. Темнота ему не мешала — вполне хватало зеленых огоньков хронометра, но отключенная энергия означала, что ветряк уже разобрали. Это плохо. Времени совсем мало.
Пускай.
Скрип пластика.
Ночь. Сколько людей осталось в лагере? Гот… Где-то еще Пижон. Это двое Башка… Синий… И Петля с Гадом. Шестеро. Они, похоже, собираются ночевать. Восемь ночных часов — уйма времени. Надо полагать, периметр пока не разобран. Им займутся завтра. Это еще минимум на час работы. Да два часа, чтобы Готу добраться до болида. И часа три на то, чтобы тот, кто полетит с ним, перегнал вертолет в новый лагерь.
Сдуть пыль. Найти точки напряжения…
Есть.
Две пластины. Теперь помолиться, чтобы их хватило. Потому что сделать третью уже не успеть.
Кому будешь молиться, Зверь?
А вообще, жизнь страшно веселая штука!
Зверь повертел в руках первую отпиленную полосу, перехватил ее поудобнее и подошел к дверям.
Периметр демонтировали уже совсем вяло. Устали люди. Даже утренняя разминка не помогала,
