Змееборец

Откровенно и недвусмысленно.

Никто, даже сами шефанго, не могли сказать, какой из нарушенных обычаев они воспримут, как неприкрытое желание оскорбить. Как откровенный и недвусмысленный повод. Для убийства.

И они убивали.

Это случалось редко, но это случалось. И после первого же убийства Торанго заявил, что вина за все убийства, совершенные на Ямах Собаки, будет возлагаться на убитого. Только так. Потому что шефанго неукоснительно следуют второму закону[59], и ни при каких условиях не убьют того, кто не дал к тому повода.

Торанго даже в голову не пришло, что чужеземец может убить шефанго. Он был прав, но это что-то да говорило об их характере.

Тэнлие Нур

Что ты можешь сказать — металлический смех
Почему мою маску уводит в оскал,
Почему в этом мире, закрытом от всех
Мне встречается тот, кого я не искал?
Кто встречает меня за глухой пустотой,
Чужой или свой?

Стихи как всегда пришли разом, и Йорик, обжигаясь ими, как расплавленным металлом, придавал форму, облекал в слова то, что заплело душу, как раскаленная колючая проволока. Отделить от себя это, причиняющее боль, сдавившее так, что невозможно дышать. Отковать. Закалить. И взглянуть на волнистый узор из множества слоев слов и музыки.

Первые строфы молчали, но дальше музыка заявила о себе настойчивей, чем слова. И только послушное серебро струн под пальцами могло смягчить жгучую боль, принять в себя и отпустить на свободу.

Что мешало машину направить в вираж
Или просто рвануть в тяжкий сон, темный бред,
Но я слышу: «привет, сразу видно, что наш».
Я, себя перебив, выдал верный ответ.
Этот путь протянулся рукой над огнем,
Куда мы идем?

И придется ломать легковесный засов,
Чтобы не было так, как неправильно быть.
В этом деле для нас не написано слов,
И нужны ли слова для того, чтобы пить?

Этот выход-пролом нам придется открыть,
И как дальше быть?

Все понятно до горечи слез на губах,
Но уже не свернуть, если крылья горят.
В наши схемы не входит понятие 'страх',
Это просто твой ветер послал тебя в ад,

И не гаснет свеча в одинокой руке.
Нам плыть по реке.[60]

Он вслушался в отголосок музыки, привычно и придирчиво выверяя правильность. Новая песня не всегда… не всегда бывает сразу, от первого слова до последней ноты. Песню нужно шлифовать, оттачивать, доводить до совершенства, чтобы она проникала в душу ровно, как острый клинок, не оставляя рваных ран и уродливых шрамов.

Безболезненно — в самое сердце.

— В наши схемы не входит понятие 'страх', — повторил Эльрик с кривоватой усмешкой. — Вот уж, правда. А еще нам ума недостает. Добрый вечер, командор.

Йорик заметил, как он вошел — вернулся с очередного занятия с Легендой, последнего на сегодня, поздно уже. Заметил, но был слишком занят, чтобы отреагировать. Поэтому только сейчас отложил гитару и встал, все еще не вполне вернувшийся к реальности, оттого слегка потерянный.

— Рейнен ие[61], — произнес он. — Думаешь, насчет ума стоит уточнять прямо в тексте?

— Думаю, в любых стихах должна быть какая-то недосказанность, — серьезно сказал Эльрик. — А можно еще раз, сначала? Я не все слышал.

— Можно и сначала. — Йорик вновь взял гитару, — я тоже слышал не все.

Эльрик слушал внимательно, застыв в неподвижности, подобно Дхису, закостеневшему поверх его рукава красивым резным браслетом. А Йорик чувствовал себя заклинателем змей. Песня удалась, получилась правильно с первого раза, и свидетельством тому зачарованная неподвижность шефанго, чуткого ко всему, нарушающему лайах. Да, лайах. Это слово нельзя перевести, но люди попытались. И решили, что слова 'красота' и 'правильность' будут самыми близкими по смыслу. Это не так, ну да ладно. Не все ли сейчас равно, кто, что и как переводил с зароллаша.

Все равно.

— Это песня о том, что мы не вернемся, — проговорил де Фокс, медленно, как будто неохотно выходя из оцепенения.

— Но мы вернемся, — сказал Йорик. — Нам деваться некуда. К тому же, я понял сегодня, что хочу вернуться.

— На Анго?

— Да.

— Ты становишься настоящим шефанго, сэр Йорик Хасг. Говорят, мы стремимся домой, как перелетные птицы. Это инстинкт: даже если крылья подрезаны, все равно пытаешься взлететь…

— Говорят? — повторил Йорик.

— Этим и страшно изгнание, — тихо сказал Эльрик. — Все твое существо стремится на родину, и всем своим существом ты противишься возвращению. Ведь никто, кроме тебя, не может запретить тебе вернуться.

— Ты ничего не знаешь о тоске по дому, — Йорик аккуратно подбирал слова, — но ты знаешь о том,