Охотник за смертью

Грязно было, и какие-то гнусные запахи мешали дышать, и не с кем было перемолвиться словом, а отец… Отца Альгирдас любил и почитал больше, чем наставника Сина. И достаточно было закрыть глаза, чтобы, оказавшись в привычной тьме, почувствовать в людях за грязью и запахами, за глупостью, слабостью, чванством, за всем, что внушало отвращение и недоверчивую брезгливость, ту же кровь, что бежала в его жилах. Узнать и вспомнить каждый дом в Гародне , каждое дерево, все звуки однообразной человеческой жизни. Услышать птиц в лесу, вдохнуть запах листьев, раскинуть паутину и уловить пальцами ток невидимой, неласковой, но родной жизни его земли.

Он будет Старейшим, и тогда решать за других станет не правом его, но обязанностью. А пока…

— Знаешь, отец, — сказал Альгирдас, — я рад, что вернулся, но я хочу построить свой дом.

Как-то все совпало удачно… совпадения радовали и одновременно тревожили, и тревога была звонкой, словно в предвкушении каких-то еще больших, важных событий. Жизнь среди смертных затягивала в себя постепенно, не засасывала болотом, а окружала тысячей разных дел, каждое из которых было в радость, каждое из которых было необходимым.

И дом строился. Золотой сосновый терем рос на холме не по дням, а по часам, похожий на привычные, красивые дома в Ниэв Эйд. И призывая духов, Паук всякий раз радовался, что не добралась до его земли вера в Белого бога, а на него, чародея и заклинателя, смотрели с почтением, но без страха. Люди удивлялись не тому, что сын Старейшего строит для себя дом, предоставляя неведомым силам самим возводить стены и кровлю. Люди удивлялись непохожести нового дома на все другие строения Гародни. А еще тому, что неженатый парень решил отделиться от отца и зажить самостоятельно.

Несколько раз прилетали ночами совы, приносили послания из Щецина. Бог требовал Альгирдаса к себе и, наверное, вот-вот начал бы гневаться на проявляемое неуважение. Плохо это, гневить своего покровителя, но бог продолжал начатое: за два года умерли все братья и сестры Оржелиса, отец и сын остались вдвоем, и никого больше не было у них. Бог упорствовал, и Альгирдас упорствовал тоже. Возводил дом на холме, охотился, появлялся на вечёрках редким, но желанным гостем, и учил воинскому делу молодежь в мужском доме. Ох-хо, страшно подумать, сколько работы у сына Старейшего! А уж у самого правителя…

И только когда на вершине холма, рядом с почти достроенным теремом однажды ночью забил источник, и вода — чистейшая, свежая, — переливаясь в лунном свете, стала прокладывать себе дорогу к питавшей поселок речке, Альгирдас усмехнулся:

— Ладно. Так и быть, приеду.

Вода была знаком примирения, знаком того, что бог Паука почтил его дом и его землю своим особым вниманием, и, наверное, впрямь была у темного божества большая нужда в княжеском сыне. В общем, не стоило больше гневить его и следовало самому сменить гнев на милость. По крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, что же нужно могущественному слепцу.

Долгая получилась поездка. Но каждый день был в радость, и каждая ночь приносила покой. Альгирдас ехал по своей земле, видел своих людей, дышал своим воздухом. Он еще не стал Старейшим. Он надеялся, что не станет им еще долго. Но словно был уже проведен обряд — мир вокруг принимал его, как доброго хозяина.

Конечно, не обошлось без неприятностей, такая уж жизнь у человека, что не найдешь ушатки меда без ложки дегтя в ней. Несколько раз приходилось Альгирдасу усмирять нечисть. Однажды пришлось снимать наваждение с целого поселка, и пятерых человек довелось излечить от порчи, справиться с которой не могли местные вайделоты. Гвинн Брэйрэ вынужден оставаться собой, даже если думает пожить также как другие люди. Но в памяти еще свежи были охоты братства, и в сравнении с ними отогнать от людей обнаглевших мар или напугать черную немочь было проще, чем щелкнуть пальцами. Люди поговаривали о том, что за последние два года почти не беспокоила поселки нежить, и не чуждый самодовольства Альгирдас скрывал удовлетворенную улыбку. Что ж, здесь Син добился, чего хотел. Мертвяки притихли, те из них, кто не уничтожен, подыхает с голоду в древних курганах, а Сенас — первородный упырь, так и не осмелился вступить в бой с Гвинн Брэйрэ. Не стал защищать своих детей.

Одержимый лиетувенсом человек встретился Альгирдасу уже на границе отцовских земель.

В речной излучине, такой красивой, что Паук придержал коня и остановился полюбоваться открывающимся с высокого берега видом, стояло десятка три домов, обнесенных частоколом. Жизнь в пограничных поселках небезопасна, и, наверное, ятвяги регулярно приходили сюда из-за реки в поисках добычи и славы, но сейчас, в завесе мягко падающего снега белые крыши домов у черной реки, белые деревья, белое небо производили умиротворяющее впечатление. Все дремало здесь сладко и спокойно, и становилось понятно, почему люди считают, будто бы с первым снегом засыпают все природные духи и боги…

Громкая брань, сменяющаяся нечленораздельными стонами, впечатление изрядно подпортила. Альгирдас недовольно пригляделся и увидел в грязи под окружающим поселок частоколом скорченное судорогами человеческое тело. Несчастный бился, выплевывая пену и ругательства, поминая тех, кого не следовало называть ни днем, ни ночью.

Первой мыслью была недоуменная: «Они что же, просто вышвырнули его за ворота?!»

Спешиваясь, чтобы помочь бедолаге, Альгирдас уже знал, что ошибся. Даже если бы Твертикос и решил, что присутствие в поселке одержимого грозит бедой, человека все равно не стали бы выгонять на съедение диким зверям. Его убили бы, как должно, соблюдая все необходимые церемонии и заручившись поддержкой богов и духов.

Паук еще и додумать не успел, а с поросшего редкими деревцами холма бегом спустились двое: худой мужчина и с ним девчонка, причем от обоих пахнуло на Альгирдаса знакомым теплом негромкого, потаенного чародейства.

Немного не дойдя до Паука, остановившись между ним и одержимым, мужчина поклонился:

— Здравствуй, галингас . Благие боги послали тебя в Приводье . Куда бы ни направлялся ты, прошу: задержись. Нам нужна твоя помощь.

Галингас — «могущественный», так Альгирдаса не называл никто, даже жрецы не знали о том, насколько он искушен в чародействе. А этот…

Девчонка, правда, фыркнула, бросив на него короткий взгляд. И прямиком направилась к одержимому, только мотнулась за спиной длинная светлая коса, выбившаяся из-под платка.

— Ты гадатель? — спросил Альгирдас. — Вейонес , верно?

— Да, галингас, — человек поклонился снова. — Это мой господин рассказал, что ты будешь здесь. После этого недужный и сбежал от нас, как будто искал тебя сам.

— Это он? — уточнил Альгирдас, кивая на больного.

Девчонка уже присела рядом со страдальцем и теперь умело разжимала ему зубы, чтобы вытянуть язык. Одержимые, все равно как больные эпилепсией, запросто могли проглотить собственный язык и задохнуться.

И в любом случае деваться было некуда, следовало задержаться здесь и помочь вейонесу и этой… с косой.

— Она тебе дочь или сестра?

— Дочь, галингас.

— Меня называют Паук. Зови и ты так же.

— Спасибо, галингас. Зови меня Пиетус. А дочку — Эльне.

Тронув девчонку за плечо, Альгирдас жестом велел ей встать и отойти. Если уж с ним не поздоровались, он тоже не обязан быть вежливым.

Одним хлестким ударом цуу он заставил лиетувенса угомониться, отметил с недовольством, что