— «Кольшицкий». Еще не открылось.
— Коль… чего?
— Коль… шицкий. Так звали мужика, который привез в Европу кофе. Потрясающая история, чесслово. Смотри, он, значит, украинский казак, так? Солдат удачи, можно сказать. А там типа война между австрийцами и турками. А он, хоть и поляк — ну, Польша и Украина были как бы одна хрень тогда, — он, значит, на австрийской стороне. А потом…
— Ага. Круто. Так что это за кафе?
— Я к этому и подбираюсь. Венское.
— Какое-какое? Женское?
— Вен-ско-е.
— Ага.
Возникла пауза. Я планировал проглотить свою водку залпом, но почему-то начал цедить ее по капле. В динамиках гремел до боли модный плейлист — инди-рокеры, поющие ар-энд- би: Р. Келли в версии Уилла Олдхэма, Твит в исполнении «Ледитрон». Звучало все это в облицованном кафелем помещении ужасно.
— Ладно. Спасибо, — я допил водку, виновато кивнул Бакенбардам и, спотыкаясь, направился к выходу. Как, еще раз, называется наше кафе?
Я разобрался с дверью, что потребовало больше усилий на выходе, чем на входе, и оказался лицом к лицу с тремя девочками-готами. Они исполняли классический обряд несовершеннолетних нью-йоркцев: топтались у бара, пытаясь уловить его «волну», не заходя внутрь. Не стариковское ли это место? Или там сплошные яппи? А вдруг одни туристы? И главное — проверяют ли на входе возраст?
— Ну как там? — спросила самая невысокая и самая красивая.
— Мертво, — ответил я с безысходностью, которая ей, судя по одежде, должна была импонировать.
— Черт, — сморщилась ее подруга повыше и попроще, с кольцом в брови, по которому мне тут же страшно захотелось щелкнуть пальцем.
— Вы лучше попробуйте как-нибудь кафе «Кольшицкий», — посоветовал я внезапно. — «Кольшицкий». Кафе «Кольшицкий».
— А чё там? — спросила третья гот, толстушка. Она явно относилась к регалиям своей субкультуры серьезнее первых двух. Тяжелый на вид лакированный крест, прикрепленный к черному кружевному колье, возлежал почти горизонтально на ее роскошном бюсте.
— Там офигительно, — ответил я. — Кафе «Кольшицкий».
— Тебе что, платят десять центов каждый раз, когда ты произносишь это слово? — ехидно осведомилась высокая гот с кольцом в брови.
Я поразмыслил над этим секунду-другую.
— Ну, в общем, да. Можно и так сказать.
— Круть, — сказала красивая.
Когда я вернулся домой, имя «Кольшицкий» было fait accompli. [41] («О, — сказала Нина, отрываясь от „Шариков“. — Кафе „Аккомпли“». Но было поздно.) Мы назначили дату открытия на субботу, 23 июня. Все, что оставалось сделать, — это дать миру знать, что мы грядем.
Я не особенно рвался заняться связями с общественностью — делом, в котором даже я не мог сымитировать компетентность, ибо любая компетентность в нем была одинаково фальшива; как назло, именно в этой области, и только в ней, Нина наотрез отказалась помогать. Задним числом мне кажется, что наши поиски названия так затянулись именно из-за того, что мы страшились следующего этапа. Насколько я понимал, все связи с общественностью делились на две категории. Первая — назовем ее «линейный пиар» — строилась на внятных причинно-следственных отношениях. Вы платите кому-то, чтобы вам написали пресс-релиз и разослали его заинтересованным лицам. При наличии времени, рудиментарных письменных навыков и определенной степени общительности это мог сделать любой: написать три-четыре абзаца про то, какие вы замечательные, проставить сверху дату и фразу «для немедленного распространения», позвонить в нужное средство массовой информации, узнать имя главы подходящего отдела, послать ему или ей свое сочинение и догнать серией все более подхалимских телефонных звонков. Мне такие письма и звонки приходили постоянно, в основном от самопубликующихся графоманов. Иногда я их даже читал и выслушивал. Это, впрочем, не вполне законное сравнение, так как большинство весточек прибывали в комплекте с гранками книги, которую восхваляли. Я мог незамедлительно распробовать продукт. Возможно, владельцы стейк-хауса «Питер Люгер» рассылали свои пресс-релизы, обернув ими кусок вырезки, — кто знает? В любом случае единственными причинами тревожить по этому поводу профессионалов были неграмотность, незнание местной прессы или патологическая застенчивость.
Но где-то таился и второй вид пиара. Иначе не существовали бы такие таблоидные создания, как «знаменитые пиарщики». Я не понимал, как можно прославиться, написав пресс- релиз — даже самый лучший в мире. Нет, это была совершенно другая профессия — назовем ее «круговой пиар», так как ее механика, кажется, основывалась на калибрации вращательного движения — вращении в правильных кругах, ротации в орбите правильных людей, верчении в правильных прихожих.
Эта разновидность пиара представляла для меня полную тайну. Судя по немногим доступным мне вторичным уликам, она выглядела как на редкость трудоемкая симуляция отдыха: стратегические ланчи, тактические коктейли. Иными словами, заниматься ею было все равно что лентяйничать, но лентяйничать прилежно и результативно. И прибыльно. Вот это, пожалуй, требовало таланта и воли. Здесь я был бы беспомощен. И за это я был готов платить.
Впрочем, сперва я все-таки попробовал себя на поприще линейного пиара. Я сел за стол и написал следующее:
11 ИЮНЯ 2007
Знали ли Вы, что убийца в одном из детективов Агаты Кристи зарубает людей топором, чтобы накопить средств на свою прелестную маленькую чайную?
Марку и Нине Шарф не пришлось прибегать к насилию, чтобы открыть кафе «Кольшицкий» в одном из самых колоритных кварталов моднейшего Нижнего Ист-Сайда. Но они смертельно серьезны, когда речь заходит о качестве кофе!
Миссия «Кольшицкого» — напомнить нью-йоркцам, что мировая столица кафе — не Рим и не Париж, а Вена. От меланжа (искусно достигнутого компромисса между капучино и латте) до айншпеннера (скоро узнаете), от торта «добош» до «нуссшниттена» чета Шарф посвящает все свои силы тому, чтобы донести до Вас самый аутентичный венский кофе с того момента, когда сам Георг Франц Кольшицкий поднял первую чашку и выпил за отступление турок.
Не забудем также и выпечку из «Шапокляк», чей бесподобный круассан вполне может быть тем самым, что Один Нобелевский Лауреат упоминает в стихотворении «Одному тирану»:
Текст завершала Нинина фотография, абстрактный этюд булыжной мостовой после дождя (снятый в Братиславе). Мне казалось, что он добавляет пресс-релизу необходимую щепотку интриги. Меня бы такое кафе сразу покорило. Чего стоило одно слово «нуссшниттен»!
Удивительно, но СМИ не спешили реагировать, и мои попытки дозвониться до адресатов тоже мало к чему привели. В альтернативном еженедельнике «Виллидж Войс» пресс-релиз оказался в отделе искусства. «Когда, вы сказали, ваша галерея открывается?» — спросила ассистент второго редактора отдела, самый высокопоставленный голос, до которого мне удалось добраться.
— Это кафе, — пояснил я.
— То есть типа как инсталляция?
«Нью-Йорк», журнал, выполняющий функцию городского Бюро мер и весов, когда речь заходит о самом актуальном районе, коктейле и куске свиньи, [42] не ответил вообще. «Таймс» устроила мне садистское рондо из заранее записанных сообщений. Грубый британец, поднявший трубку в «Тайм-ауте», назвал меня пидором. Единственным изданием, которое я сумел вовлечь в диалог, стал русский эмигрантский ежедневник «Новое русское слово», работникам которого, по-моему, было лестно получить настоящий пресс-релиз. Очаровательная на слух женщина перезвонила мне, чтобы спросить, не хочу ли я написать статью про «Кольшицкий» сам и будет ли четыреста долларов за полстраницы приемлемой компенсацией.
— С удовольствием, — ответил я, приятно изумленный. — Мой русский немного хромает, но… это, если честно, больше, чем я получаю в «Киркусе».
— Вы не получаете насинг, — сказала очаровательная женщина после очаровательной паузы. — Четыреста долларов с вас. Это вам о'кей? За половину страницы? — Ее «половину» располовинило лишнее «л», превратив
Что еще можно было сделать? Вульгарные жесты вроде рекламной растяжки через Фуллертон-стрит или раздающей рекламки на углу Рады оставались неприемлемы. Кроме того, Нина и я слегка расходились в мнениях, как широко афишировать наше открытие. Я хотел ограничиться приглашением нескольких друзей — в идеале воссоздав тот судьбоносный ноябрьский ужин — и открыть двери простолюдинам, когда вечеринка достигнет разгара. Нина лелеяла более затейливую идею — пригласить в гости всех владельцев соседних заведений, от меховщиков до массажисток, и передружиться с ними одним махом.
— Как-то заискивающе получается с нашей стороны, нет? — спросил я. — Соседи нас и так найдут.
— Хорошо. — Нина перетасовала стопку матовых приглашений, каждое размером с визитную карточку. На одной стороне было напечатано выпуклым шрифтом готическое «К», на другой — вся необходимая информация в одну строчку. — Кого тогда еще пригласить?
— Ки? — осторожно ступил я на мартовский лед.
— Еще чего, — ответила Нина. — Во-первых, не приедет. Во-вторых, боже упаси, если она увидит меня за прилавком. Я ей сказала, что мы вложились в проект одного твоего друга как «молчаливые инвесторы».
— Ха. А какого друга?
В ответ Нина прикусила губу, изображая раскаяние.
— О нет, — сказал я. Она покивала, мол, о да. — Фиоретти?! Ну ты юмористка.
— А как насчет Беллы и Николая? — вернулась Нина к приглашениям.
Я невольно поморщился. Я вообще старался сообщать моим родителям как можно меньше о своем каждодневном существовании — не из страха их разочаровать, а потому, что их странная сумма жизненного опыта (тридцать лет в СССР и еще столько же в глуши Индианы) оставила их без критериев и точек отсчета, применимых к Нью-Йорку. Каждая моя фраза после «Спасибо, ничего» нуждалась в сноске, а некоторые вещи были вообще необъяснимы. Например, «хороший» или «плохой» район Нижний Ист-Сайд, и если хороший, то почему прямо на
